Это был последний маршрут отряда. Из-за поисков он сильно запаздывал с окончанием исследований. По ночам люди мерзли в спальных мешках, хотя днем заморозки отступали.
Впереди связки вьючных оленей бежала лайка Николая Соловьева, того самого оленевода, который работал со мной на Огодже. Она вдруг остановилась, понюхала воздух, на загривке поднялась дыбом шерсть. Николай остановил оленей и снял с вьюка берданку.
— Однако его там люди, — сказал он.
— Почему думаешь? — вполголоса спросил Матюков.
— На медведя кобель лаял бы, а тут его бойся. Плохой люди.
Отряд занял боевой порядок. Все были уверены, что произойдет встреча с беглыми. Есть ли у них оружие?
Потихоньку продвигаясь от дерева к дереву вдоль тропы со взведенными курками карабинов, они увидели на тропе голубоватый дымок. Он как будто исходил от тлеющей фигуры человека, вернее, от скелета, обтянутого кожей и одетого в лохмотья ватника. Что это живой человек, заметно было по медленно шарящим вокруг рукам. Человек сидел, поставив ступни ног на землю и подняв колени, на которых лежала его голова. Руками он собирал бумажки и мелкие сучки вокруг себя и медленно клал на огонек, чуть-чуть тлевший между его ног.
Соловьев сразу узнал Кучерявого, хотя все остальные были слишком далеки от мысли, что это он, который числился в погибших.
— Здорово, Миша! — раздался дружный хор нескольких здоровых глоток.
— Ты что, с того света? — последовал грубоватый вопрос.
С трудом подняв голову, Кучерявый посмотрел на ребят невидящими глазами. Никаких эмоций не выразили эти глаза. Все желания, чувства, интерес к окружающему покинули его вместе с силами истощенного тела.
— Миша, что это ты такой дохлый огонек разложил? Смотри кругом сколько дров, — указали подошедшие на валежник.
— Да, до них далеко, — раздался равнодушный хриплый голос.
— И ты собирался дойти до базы сам? Знаешь, сколько до нее?
— Тридцать километров осталось. Теперь я местность знаю… А я его все-таки нашел… Позавчера. Только там одни спички с махоркой остались.
— И ты, что же, за два дня четыре километра прошел? Или опять заблудился?
— Нет, не заблудился. Шел все время. Только теперь уж ползу. На ногах стоять не могу, голова кружится.
— Это хорошо, что на лабазе никаких продуктов не осталось, а то там бы ты и отдал концы на продуктах-то. Сейчас мы тебя чаем сладким поить будем.
В это время уже запылал большой костер. Над ним повисло ведро с водой. Кучерявый протянул руки к огню.
— Хорош, — прошептал он. — Я ведь почти и не грелся, как от Веньки ушел.
Голова его свалилась набок, и он потерял сознание. Неожиданная помощь оборвала туго натянутую струну нервного напряжения, заставлявшую изыскивать силы неизвестно откуда.
Последующие три дня, пока его доставляли в районную больницу в Экимчан, он почти не мог шевелиться. И этот человек надеялся проползти тридцать километров. Надежда была сильнее его физических возможностей. Он видел только одну цель и знал, что достичь ее может только сам, только один. Он уже знал, что съемку давно все закончили, а то, что его будут искать, он даже и не думал.
Наверное, такая вера и надежда в немалой степени способствовали тем, кто стоял насмерть в Бресте и Ленинграде пять лет спустя.
Двадцать один день человек пробыл один в незнакомой и враждебной ему обстановке, без нормальной пищи. Но еще удивительнее, что девятнадцать дней он пробыл без огня и не имел возможности полностью обсушиться и отогреть коченеющее тело. Только хвоя пихты и ели спасала его от дождя и снега. Только могучий инстинкт самосохранения помог найти пищу в тайге. А что он знал о ней, о съедобных растениях? Только ягоды и грибы. Но грибы он не мог использовать потому, что не было огня. Не было даже ножа и тем более других орудий, которые помогли бы добыть пищу. Одна цель и упорное стремление к ней, цепкость и поразительная вера в благополучный исход сделали его непобедимым. Он заставил свое изнуренное тело подчиняться воле.
Через месяц мне пришлось забирать поправившегося Кучерявого из экимчанской больницы. Грузовик мчал нас к нашему полевому аэродрому. Оттуда он должен направиться в Сочи — отогреваться в санаторий. В машине он рассказывал о своей одиссее. Все события воспринимались им спокойно, как само собой разумеющееся. Он не умел рассказывать о своих переживаниях. Создавалось впечатление, что они не беспокоили его или он просто человек без переживаний. А может быть, вот у таких парней, не избалованных жизнью и родителями, и может развиваться столь сильная воля и только такие могут выжить в самых невероятных условиях…
В каком-то украинском селе он окончил четыре класса, потом работал конюхом в колхозе, потом лето здесь. Но это лето дало ему опыта больше, чем вся прежняя жизнь.
Его рассказ прерывался, как только машина въезжала в населенный пункт. Михаил просил шофера остановиться у столовой. Столовые притягивали его, как магнит иголку. Через каждые полтора-два часа Кучерявый регулярно съедал обед из трех или четырех блюд. Удивительно, как его желудок справлялся с такой работой.
…Не очень холодная морошная ночь и густая хвоя пихты позволили Михаилу отлично выспаться и остаться почти сухим. Сколько он спал, неизвестно: ни часов, ни солнца не было. Хотелось есть, ведь со вчерашнего обеда ничего не ел. Он встал и пошел вниз по склону. Скоро захламленный елово-пихтовый лес сменился лиственничным. Вместе с ним кончился бесплодный мох. В лиственничном лесу чаще и чаще попадалась брусника. Он срывал ее на ходу. Но когда вышел на пологую часть склона, где лиственницы были высокие и редкие, перед ним открылось целое поле брусники, крупной и спелой. Став на колени, он собирал ее обеими руками и горстями отправлял в рот. В лагерь он не спешил — пусть сами ищут лабаз.
За приятным занятием Кучерявый не обратил внимания на то, что ни склон, ни лес не были похожи на те, по которым он шел вчера. Да и как заметить неопытным глазом все нюансы как будто однотипной тайги? Вечером он шел, думая о своем отряде, и не замечал, какой там лес или склон — неохотнику не бросаются в глаза таежные приметы. Склон, по которому он поднимался к вершине гольца, был крутой, поросший мелким и густым лиственничником, с ерником и багульником. Там был северный склон — селемджинский. Тут же деревья выше, кустарника меньше, а главное много брусники. Склон шел к Бурее. Это стало понятно значительно позже. Тогда же он жадно поглощал бруснику, до тех пор пока не появилась оскомина.
Раньше всегда приходилось ходить с кем-нибудь, кто лучше знал тайгу. Куда шли они, туда и он, не зная и не обращая внимания на дорогу и приметы. Сейчас же только одно стремление — вниз к реке владело им, туда, где стоят палатки.
Ребята, наверное, уже ушли к лабазу и оставили ему кулеш и чай. Пускай хоть не сладкий, но крепкий, восстанавливающий силы. А может быть, они только поднимаются на голец и где-нибудь идут рядом? Он протяжно крикнул. Ответа не было. Сложив ладони рупором около рта, он закричал изо всей силы. Повернул рупор в другую сторону. И опять молчала тайга. Видно, далеко в сторону взял. И он почти побежал под гору.
Кончился сухой склон. Лес поредел и сменился марью. Вчера еще все лиственницы стояли зеленые, а сегодня на многих из них стала пробиваться желтизна. Когда нога попадала между кочек, из-под нее выжималась вода. На кочках краснели бусинки клюквы. Голубика, кустиков которой было здесь много, осыпалась. Только кое-где среди окрашенных осенью красновато-фиолетовых ее листьев висели сморщенные синие ягодки. Михаил пошел медленнее, часто нагибался, собирая иногда прямо с земли голубичные ягоды. Но разве сейчас наберешь скоро? Это летом провел рукой на ходу по кустам — и полна горсть крупной и сочной ягоды. Сейчас голубика получила еще больше сладости, отдавала вином.