Пологий склон с марью тянулся долго и вывел к ручью, совсем не похожему на реку, около которой остановился отряд вчера. Там прозрачная вода бежала по камням и гальке, а тут, буроватая, еле двигалась среди осоковых кочек — даже дна не видно. Кучерявый подумал, что вышел к верховью реки и пошел вниз по течению. Наверняка река приведет к лагерю. Всегда нужно идти вниз по течению реки, и придешь к жилым местам. Эту истину он твердо усвоил, но не знал одного, что до поселков в сторону Бурей от этого места было не менее ста двадцати километров.
Идти по берегу совсем плохо. Высокие кочки гнулись под тяжестью тела, ноги глубоко проваливались в воду. Они давно промокли, и вода, хлюпая, выбивалась фонтанчиками из чуней. Михаил немного поднялся по склону и пошел по моховой мари. Она меняла свой буровато-зеленый летний наряд на праздничный осенний. Покраснели листики карликовой березки, яркими пурпурными пятнами блестел арктоус, верхушки кочек краснели от клюквы, кое-где червонным золотом выступали ивки. Вся эта ярко-красная долина была оторочена золотистой лиственницей. Впервые Михаил увидел таежную осень. Казалась фантастической красная долина, совсем непохожая на палево-желтые украинские степи.
Пройдено уже несколько километров, а марь не кончалась. По ней всегда трудно ходить, и тем более голодному. Не чувствуется прежней бодрости, тело ватное. Нетвердо ступают ноги и как-то лениво вытаскиваются из пружинящего сырого мха. Он поднялся еще выше по склону, туда, где больше лиственниц, а моховая перина тоньше. Но там стал гуще багульник, а это тоже не асфальт. Он присел на сухой бугорок с голубичником — таких много по окраинам марей.
Однако нужно идти. Через некоторое время долина сузилась, марь пропала. Вот наконец та самая речка, прозрачная вода быстро бежала среди камней по крупной гальке.
К самому берегу подходил лес, занимая узкую ровную площадку. Такие вытянутые сухие площадки Лунев называл террасами. На сухой террасе тоже была брусника, но оскомина не давала есть много ягод. Он клал их в рот по две-три, давил языком о нёбо и проглатывал.
Еще немного — и он подойдет к лагерю. Но время шло, речка и долина не меняли своего вида, а лагерь не появлялся. На крики никто не отзывался: наверное, все на гольце и в лагере никого нет. Шел он медленно, часто садился отдыхать, собирая ягоды. Иногда попадалась красная смородина-кислица, а изредка уже сошедшая жимолость. Срывать их удобно — высокие кусты не заставляли нагибаться. Они разнообразили брусничное меню. Отдельные ягодки жимолости, такие же сморщенные как и голубика, приятно-горьковатые.
Он совсем потерял чувство времени. Сквозь толстый слой облаков не было даже намека на солнце. Неожиданно рано стало смеркаться, и опять начал накрапывать дождь. От частых криков уже саднило в горле и голос стал не столь громким.
Дождь пошел сильнее. Страшно было мокнуть на ночь без надежды обсушиться у костра и согреться в спальном мешке. Михаил устроился на ночь в группе густых елей. Уснуть так же быстро, как вчера, не удалось. Он перебирал в памяти подробности похода и внешнего вида лагеря. За весь путь по долине сегодня он не видел похожих мест, хотя речка наверняка та же. А может, ручей в долине с марью был притоком той речки и он вышел к реке ниже лагеря? Ну все равно нужно идти вниз по течению. В тридцати километрах от лагеря на той же речке расположилась база партии. Если не в лагерь, так на базу он все равно попадет. Правда, идет он медленно и тридцать километров в один день уже не пройти. Но не было сомнения, что единственно правильный путь лежал вниз по долине. С этим он и заснул.
Приснилось, как два дня гуляли на свадьбе сестры. Два дня почти без перерыва ели и пили. Сон был так ясен и правдоподобен, что, открыв глаза, он не сразу понял реальную обстановку. Ветер дул вдоль долины, срывая крупные капли с хвои и листвы кустов. Шумела река. Дождь прошел, но тучи неслись быстро и низко. Желудок урчал и требовал пищи. Разувшись, он начал растирать озябшие ноги.
Нужно скорее идти, но страшила сплошная стена мокрых кустов. Сильный ветер должен быстро обсушить их — нашел Михаил оправдание нежеланию двигаться. Он забылся. Проспал, наверное, недолго, а потом встал и пошел, обходя густые кусты.
За целый день только в трех местах было что-то знакомое, и это вселило уверенность в правильности пути.
Ночь была холодной. Облака разнесло. Вызвездило. Но перед утром навалился густой туман. Спал он совсем плохо. В желудке начались боли. Холод пробирал до костей, как ни кутался в ватник и рюкзак. С рассветом начались поиски ягоды. Но она не давала утихнуть боли в желудке. Сильно докучала оскомина. По густому пойменному лесу идти совсем трудно — давила слабость. Часто путь преграждали старичные озера, их приходилось обходить и переходить заболоченные топкие понижения.
Боль в желудке становилась все сильнее. Казалось, пилят его тупым ножом. Уверенность, что сегодня он все равно подойдет к базе, давала ему возможность подолгу собирать ягоды. За два-то дня не только дойти — проползти можно эти тридцать километров.
Отличное качество — уверенность. Она придает спокойствие, работоспособность, не отвлекает на бесплодные думы и поиски других путей. Но в данном случае уверенность была заблуждением и ослепила Кучерявого, как очень многих, у которых она переходит в упрямство.
В одном месте почти из-под ног веером разлетелись рябчики. Молодые выросли. Он съел бы их сейчас тройку. Какое нежное у них мясо! Два из них уселись почти рядом на ветки и, вытягивая свои краснобровые головы, с любопытством осматривали невиданное ими существо. Но даже если бы он смог их поймать, то как их есть, когда нет ни костра, ни котелка? Через некоторое время он спугнул выводок глухарей. Громко хлопая крыльями, поднялась матерая ко-пылуха, а за ней уже совсем большие глухарята. И почему это дальневосточники считают глухарей лучше рябчиков? Рябчики Михаилу нравились больше. Но сейчас он не стал бы разбирать. Весь этот день птицы как будто сговорились дразнить его. Они вылетали из-под ног и совершенно нахально садились совсем близко. Он бросал в них палкой. Когда палка пролетала мимо или падала около дерева, на котором они сидели, птицы поворачивали головы, следя за ее полетом, и не каждая из них улетала.
В тайге считают, что все птицы делятся на два вида — съедобные и несъедобные. Съедобные — те, которых можно убить, а несъедобные все остальные. В этой долине летали только несъедобные. Он провожал их глазами и вспоминал, какие можно приготовить из них кушанья. Будь у него сейчас ружье — настрелял бы целый рюкзак и принес бы на базу…
Наступила четвертая ночь, а никаких признаков ни лагеря, ни базы не видно. Наверное, долго возился с брусникой да на рябчиков смотрел, думал Михаил. Ну ладно. Завтра уж наверняка не позже чем к обеду он подойдет к базе.
Зажав руками режущий живот, он пытался и долго не мог заснуть.
…Вдруг совершенно ясно он увидел длинный стол. Тарелки и миски, котелки и глиняные горшочки полны мясом, сметаной, варениками, жирной лапшой и галушками, пироги и молоко — чего-чего не было на этом столе! Люди за столом жадно поглощали вкусную еду. А он так устал, что стоял немного в стороне и не мог двинуть ни ногой ни рукой, чтобы достать кусок. Он хотел крикнуть: «Дайте хоть кусочек!», но рот не раскрывался…
… Холодные звезды мерцают сквозь хвою. Издали слышен шум реки.
Он рубит просеку. Рубит, рубит. Болят ноги и руки. Топор вырывается из негнущихся пальцев. А в стороне на большом костре варится мясо — полное ведро. Это копылу-ха и ее большие птенцы. Как вкусно пахнет!
— Руби, руби, — кричит Венька. — Ты моложе всех!
Он больше не может, бросает топор и тянет руки к мясу. Вот уже чувствуется его тепло. Но копылуха взмахивает крыльями и вылетает из ведра вместе с глухарятами. У него нет даже ножа, чтобы кинуть в них.
…Звезды блестят через пихтовую хвою…