— Не смей так говорить о моем отце! — выкрикнул Стюарт в лицо матери. — Ты его сама бросила и не пытайся срывать зло на мне. Это ты во всем виновата, а мы с отцом тут ни при чем. Почему ты так меня ненавидишь? Только из-за того, что я напоминаю тебе о нем? Когда ты поймешь, что во всем твоя вина, и перестанешь искать в других причины твоих бед? Ты что, не можешь относиться ко мне как к сыну, а не как к двойнику моего отца, которого ненавидишь? Э, да что толку…
— А с чего это ты вдруг стал себя жалеть? — удивилась Кири, вскинув на него глаза, до сих пор она внимательного изучала собственные ногти.
— А может, это обычное ощущение для человека, который всегда был лишен заботы и нежности?
— Нежности? — Кири расхохоталась, словно не могла представить, чтобы Стюарту могло не хватать нежности и любви — это казалось ей нелепым и смешным. — О, этого у тебя всегда будет вдоволь, мой прекрасный сын, хотя бы от той молоденькой девицы, которую ты притащил сюда. Используй свой знаменитый мужской шарм…
— Я имел в виду материнскую любовь.
— Материнскую любовь? — переспросила Кири. — Ах, перестань, Стюарт, я же не такая дура. Мы же с тобой не первый год вместе и слишком хорошо знаем друг друга, чтобы говорить о таких вещах.
— Мне кажется, мы друг друга совсем не знаем. Ты никогда не давала мне шанса по-настоящему узнать тебя или создать между нами искренние, теплые отношения.
— Это ложь! — закричала Кири, вскакивая с кресла. В ее глазах теперь не осталось и следа презрения или насмешки, они полыхали таким же гневом, как глаза Стюарта. — Как ты смеешь мне это говорить? Мне пришлось одной тебя воспитывать семь лет, пока тебе не исполнился двадцать один год! Я сделала для тебя все, что могла, но тебе нужен был отец, крепкая мужская рука, чтобы не пустить тебя на тот путь, который ты все-таки выбрал. Я не могла удерживать тебя одна — у меня не хватало сил. Каждый раз, когда я пыталась поговорить с тобой, ты набрасывался на меня с упреками за то, что я ушла от твоего отца. И это я тоже не могла перенести. Никакая мать не может вынести ненависть сына. Но тем не менее я остаюсь твоей матерью и заслуживаю хотя бы уважения!
Стюарт молча смотрел на нее некоторое время и вдруг повернулся к ней спиной. Синди, которая стала невольной свидетельницей этого, замерла на верхней ступеньке лестницы, ведущей в патио. Она видела искаженное лицо Кири Ньюман, бледное, осунувшееся, постаревшее на несколько лет за доли секунды. Стройная фигура женщины в ярко-голубых брюках и светлом свитере напряглась, руки сжались в кулаки.
Стюарт двинулся к лестнице, вдруг замедлил шаг, увидев Синди, потом, не говоря ни слова, бросился дальше, проскочил мимо нее, сбежал по ступенькам и помчался через лужайку к пляжу.
У девушки сдавило горло, когда она смотрела ему вслед. Затем она перевела взгляд на его мать и внезапно повернулась, чтобы бежать за Стюартом, по ее остановил хриплый, на грани истерики, голос Кири:
— Дурочка! Оставь его в покое. Он того не стоит. Он всегда был таким, таким и останется. Его не изменить — даже тебе.
— Мне это и не нужно. — Синди бросилась вниз по ступенькам.
Кири подбежала к перилам и заорала ей вдогонку:
— А, значит, ты тоже в него влюбилась, да? Несчастная дурочка! Тебе от этого не будет прока. Он тебя никогда не полюбит. Он никогда никого не любил, даже себя самого, и никогда не полюбит!
— Мне очень жаль, миссис Ньюман, правда очень жаль, но мне надо идти за ним, я просто не могу… не могу оставить его в таком состоянии, — крикнула ей Синди, убегая.
— Когда человек не любит даже себя самого, откуда у него найдется любовь для других!
— Нет, нет, я в это не верю! Как вы можете такое говорить о собственном сыне?
— Он мой сын, и я лучше знаю, на что он способен.
Синди отвернулась, ее пронизала дрожь. Волосы девушки развевались на бегу, она промчалась по траве лужайки, потом, поскальзываясь и оступаясь, спустилась по скалистым уступам к морю и упала на песок.
— Стюарт! Стюарт, подожди меня! — кричала она, задыхаясь. — Пожалуйста, остановись! — Но высокая фигура впереди быстро удалялась, он не обернулся, не остановился.
Синди запыхалась, теперь ее ноги увязали в пески, и она, вконец обессилев, плюхнулась на черное бревно, которое валялось на пляже, вынесенное на берег морем. Она вся дрожала, словно от холода, несмотря на быстрый бег и начинавшее пригревать теплое зимнее солнце.