Рано утром и в дневные перерывы, когда сын спал, Люся подметала дворы, мыла лестничные клети, драила подъезды, травила по подвалам крыс… Дел было невпроворот.
Зато короткие вечера принадлежали исключительно им двоим: они поочерёдно барахтались в корыте с подогретой водой, плескались — брызги летали по комнате, хохотали до одурения. Перед сном — сказки, каждый вечер разные, нестрашные, непременно с хорошим концом.
Жили ладно. Легко. Весело. Ели от пуза.
Сватались к Люсе многие и не однажды — молодые, старые — всякие. Богатств сулили с три короба, заботу обещали, в любви клялись до самого что ни на есть конца света — уж больно хороша собой была эта улыбчивая, ни при каких тяготах жизни не унывающая мать-одиночка. Но — нет! Никому не оставляла надежды восемнадцатилетняя вдова.
Убили её в 53-м, на следующий день после смерти Сталина. Шестого марта она с утра отправилась на похороны, хотела взять с собой Георгия, но потом передумала — мал ещё, раздавят, не дай бог, вон толпища какая. А сама не пойти, не проститься с вождём не могла. Не поклониться — не могла, цветочков не положить на могилку. А может, дай-то бог, до руки его холодной дотянуться, поцеловать повезёт: «Господь тебя храни на том свете», — сказать. Вон ведь сколько людей от смерти спас, вон сколько идут и идут проститься. И ей, Люсе Никитиной, умереть не дал, а ведь могла и не жить уже — не сосчитать сколько раз пулями каску с головы сносило — и ничего, живая. И сына вон подарил какого на загляденье, на зависть всем. А что отца Жорочкиного не уберёг — ну так что ж, не Сталина вина. Немец проклятый всему виной. Прямое попадание, как тут убережёшь…
Раздавленных в тот день оказалось не счесть: обессиливших, без сознания падающих не поднимали, по ним шли дальше, подгоняемые друг другом. Сотни тысяч шли. Умирали все по-разному, кто как мог: одни мгновенно, молча, ничего не успев понять. Некоторые долго ещё шевелились, корчились, цеплялись за спотыкающиеся об их головы сапоги… Хрипели, выли, шептали что-то неслышно.
Обезумевшая от горя толпа не прекращала своего смертоносного движения…
Их не хоронили. Сгребали, безымянных, присыпали землёй в большой общей яме: в дни прощания с великим вождём ничто не должно омрачать трагического величия момента.
…Семилетнего Георгия Никитина определили в школу-интернат при военном училище.
…Зелёный «Опель» свернул с улицы Горького и, перескакивая из ряда в ряд, помчался по Охотному ряду. Впереди постепенным наплывом — непокрытая голова, высокий лоб, нос с горбинкой, клином бородка, простая военная шинель до пят, мраморный постамент — торжественно возникала знаменитая бронзовая статуя.
Георгий Георгиевич не был в этих краях ровно шесть лет, с того самого злополучного дня, так беспощадно круто изменившего его жизнь. И с тех пор всякий раз, выезжая по делам из дома и мысленно составляя маршрут, даже если кратчайший путь лежал через площадь Дзержинского, он пользовался объездами. Идиотизм, конечно, умом он это понимал, маразм, свойственный разве что сентиментальным кисейным барышням, к коим бывший майор КГБ Никитин никак себя не относил, но… Но преодолеть чёртову трусость не мог! Никак не мог!! Как ни старался. Сколько раз приказывал: «Брось, Георгий, дурить, что за бабские сопли! Ну-ка — сто раз вокруг площади! На предельной скорости! С сиреной!» Нет, не мог. Слишком много было связано с этим монументальным зданьищем, вросшим в землю за спиной Феликса Эдмундовича. Слишком много сил, здоровья, умения было потрачено, смертельного риска испытано за тридцать-то лет службы.
Слишком велика и непроходяща была обида на отлучение его от дела всей жизни.
…Георгий Георгиевич с тормозным визгом осадил свой «Опель» у главного входа, не глядя на метнувшегося в его сторону милиционера памятным жестом швырнул ему ключи от зажигания, проговорил срывающимся от волнения голосом: «Никитин. Сто сорок седьмой». И потянул на себя тяжеленную, в металлическом окладе, не каждому с первого раза поддающуюся дверь.
Вот он, миг счастья! Миг, о котором майор КГБ мечтал все эти бесконечные шесть лет! Свершилось! Он протянул охраннику паспорт, сделал несколько шагов по коридору и… едва не потерял сознание: внезапно нахлынувшие воспоминания сдавили голову, заставили ухватиться за стену.