- А ну тебя. Мне некогда. Послушай, это совсем не тот случай. Кончай.
Вадик не обижался, остроты ударялись о его спокойную непроницаемость и отскакивали, как бумажные стрелы от слона. Не потому что он был толстокож. А потому, что был силен - и знал свою силу, боялся ее. Потому что был от природы горяч - и проверил на практике, как далеко может завести эта горячность. Он себя держал жестко. По-пустому не вязался. Был из тех, что взрываются раз в год, зато уж как следует.
- Ну, кончил, ладно,- Никите вся эта история казалась скучной. Он позевывал.
- Да говорю тебе, славная девочка, рвется к учебе. Я ее даже не видел, если хочешь знать. Меня попросили...
Почему-то в таких случаях всегда просили именно Ларионова, а не кого-то другого.
- Может быть, к Мусе? - сказал Никита, пригцурясь,- У нее ведь отдельная комната.
- Было бы хорошо... - Вадик спросил после паузы: - Ты с ней встречаешься?
- Редко.
- Ну, понятно.
Никита посоветовал:
- Да ты сам ей позвони насчет этой девушки. Ничего страшного, она тебя помнит. Муська - добрая душа, если сможет, сделает.
Вадик, пошарив по карманам, нашел листок бумаги с каким-то текстом и записал на полях Мусин телефон. Никита заглянул через его плечо.
- Опять протокол... Распределение путевок... починить в общежитии... Тебе, кажется, хватает своих забот. Так нет, еще повесили на тебя этот быт. Совести у них нет...
Вадик лениво оправдывался:
- Ну, кто-то же должен. Нельзя без этого. Я бы не мог... Я привык...
Это был тоже старый спор между ними.
- Не знаю,- Никита пожал плечами,- твое дело стать хорошим специалистом. Родине от этого больше пользы. А не иметь сто нагрузок и носиться с высунутым языком за профсоюзными неплательщиками.
Было время, Никита не относился так скептически к общественной работе. У него даже были кое-какие свои идеи на этот счет. Вот взять хотя бы заводской стадион. Он хорош, спору нет, да проку от него меньше, чем могло бы быть. Многие живут далеко, сразу после работы оставаться иному не с руки, а ехать сюда второй раз - целая история, не выберешься. Никита носился тогда с мыслью создать в Москве широкую сеть районных (да, именно районных!) спортивных клубов, открытых для каждого, кто живет поблизости, будь ты студент, рабочий, служащий. Трудно с помещением? Ничего, дайте какое-нибудь бросовое, плохонькое, пускай развалюшку, ребята своими силами отремонтируют, приведут в порядок, это даже лучше, чем все собственными руками, совместная работа сплачивает. Тренеры? Найдутся из пенсионеров, еще будут рады, ведь не всем нравится козла заколачивать на бульваре, безделье неестественно, оно изнуряет. Такой спортклуб, основанный на территориальном принципе, объединил бы тех, которые живут рядом, но часто не знают друг друга. Это могло бы отвлечь неустойчивых подростков от улицы, от дурной компании. Пускай помогут райкомы комсомола, возьмут под свою опеку. Пристегнуть бы к этому делу офицеров в отставке, тут ведь и заинтересовать надо, и строгость требуется, дисциплина, четкий порядок. Никита даже как-то писал об этом в молодежную газету, но получил ответ-отписку. Гордый, трудно-самолюбивый, он не забыл этого случая, который переживал болезненно, мучительно, о котором никогда потом никому не рассказывал, даже Вадику. Не с этого ли пошло, не тогда ли зародилось его скептическое отношение к общественной работе («A-а, игрушки для девчонок. И таких блаженных, как Вадик Ларионов»)? Не это ли было первым толчком? Никита стал все чаще, все тверже говорить, что главное - профессия, что нужно быть мастером своего дела, никуда не соваться. Малые причины иной раз порождают большие следствия.
- Это у тебя делячество,- Вадик покачал головой,- Если все порядочные парни будут так рассуждать, то что же... Ну ладно,- оборвал он сам себя,- Так какое у тебя ко мне дело?
Никита рассказал, что произошло с ним в метро. Рассказал коротко н точно, ничего не прибавляя и не упуская,- все как оно было.
- Да-а,- Вадик задумался. Взял в горсть щеки вместе с подбородком, помял их,- А ты уверен...
- Уверен. Я ведь не пьяный и не сумасшедший.
Наступило молчание.
- Да-а... - Вадик стал рассуждать: - С одной стороны - удивительно. А с другой... Такой уж век, телепатия, биотоки, мир атома. Космос. Чем теперь нас удивишь? И всегда ведь так - сначала не было чего-то, люди не видели, не замечали, а потом увидели. Кто знает, может, это очень важно для науки,- Вадик загорелся,- может, ученые обрадуются, если ты им расскажешь. Сколько открытий пропадало или опаздывало из-за того, что некому было как следует описать явление, понять его значение. Нельзя забывать о человечестве! У нас у всех есть обязательства по отношению к человечеству...
Обязательства по отношению к человечеству как-то не очень волновали Никиту. Он только сказал, что уверен: необъяснимого не бывает. Надо найти объяснение.
Стали обсуждать план дальнейших действий. У Вадика в институте была кафедра оптики. Решили, что Никите стоит обратиться именно туда.
- Я сам с тобой схожу. И лучше побыстрее. Как-никак сессия на носу,- Вадик уже впрягся в чужое дело со свойственной ему спокойной, основательной энергией.- А знаешь что, давай на риск подъедем сегодня часам к пяти. У вечерников зачетная пора, обычно даже в субботу на кафедре кто- нибудь есть, сидит. Зачем откладывать? А то ты еще забудешь подробности.
- Я не забуду.
ХАРАКТЕРИСТИКА НИКИТЫ ИВАНОВА
(продолжение)
Никита Иванов считал себя вполне современным человеком - если хотите, нормальным человеком двадцатого века. Он любил свою профессию, свою работу, свой завод. Он был деловит, обязателен, точен, хозяин своего слова. Если обещал - делал, а часто делал больше, чем обещал. Он твердо усвоил, что настоящий человек обязан расти, учиться, стремиться к цели,- и так и жил, стараясь, чтобы ни один день у него не пропадал зря, даже в троллейбусе читая «Пневматические устройства». Ему не приходило в голову, что можно бросить вуз и остановиться на том, что уже достигнуто, завоевано,- хотя бюджет времени был достаточно напряженный.
Он шел снизу - и считал это правильным, не торопился в пути, не захотел перейти в конструкторское бюро, куда его звали («рано еще за кульман садиться»), хотя там можно было в течение рабочего дня урвать время, позаниматься. Знал себе цену, был о себе высокого мнения и не стеснялся это показывать («Скромность - тоже своего рода поза», «Проявлять скромность - значит попросту напрашиваться на похвалы»). Однако не упускал случая поучиться у старых, кадровых рабочих, ветеранов экспериментального цеха, которых называли волшебниками, мудрецами (было замечено, что в обед Никита часто старается подсесть поближе к кружку стариков, поймать хоть хвостик их премудрых разговоров). Зато он относился свысока к молодым специалистам, являвшимся на завод с новенькими дипломами, позволял себе по отношению к ним быть пристрастным, даже явно несправедливым. Он был убежденным сторонником вечернего обучения, обучения «без отрыва» - во всяком случае для заводского инженера. Мать иногда спорила с ним («Силов-то сколько уходит, живете на износ»), вздыхала, потом утешала сама себя: «Зато уж после вечернего не ушлют. У них без распределения».
Дома, на досуге (если был досуг), Никита тоже возился с техникой, со своей домашней техникой - клеил трубки для велосипеда и всячески усовершенствовал его конструкцию (у них с братом был один на двоих, в общем владении), менял всякие тросики и пассики в стареньком магнитофоне, строил по собственным чертежам удобный фотоувеличитель, вмонтированный в кухонную табуретку. У братьев всегда что-то было разобрано, развинчено, разложено по баночкам и блюдечкам, и матери попадало, если она пыталась стереть пыль и навести порядок в мальчишеском углу. Купили в комиссионном подержанный телевизор, по дешевке, как говорила мать, «за ни за что», а потом Никита затратил на него немало сил, времени и, главное, вложил кусок своей души, и в результате «старичок» давал лучшее изображение, чем новый шикарный сверхдорогой телевизор соседа Леши, закройщика ателье.
Смотреть телевизор Никите удавалось не так уж часто, особенно зимой. Первым номером шел спорт: футбол, хоккей, бокс и многое другое. Ну, затем кино, конечно. Иногда можно КВН, почему бы нет, но в больших дозах надоедает, да и юмор бывает какой-то вымученный, надсадный. В театр Никита никогда не ходил, точно так же, как и его ближайшие товарищи, такого не было заведено; театральные спектакли по телевизору тоже его не заинтересовали, показались «ерундовиной». Какую-нибудь семейную драму, разыгранную солидным театром, смотрела одна мать, вздыхая и даже утирая глаза, умиляясь и негодуя, приглушив звук, чтобы не мешать мальчикам (она любое представление по телевизору воспринимала наивно и истово, как жизнь, самую что ни на есть натуральную жизнь, такую же густую и доподлинную, как у ее соседей по дому, сослуживцев, знакомых, и ухватывала только коллизию, суть отношений, совершенно не разбираясь, кино это или театр, античность или современность, Россия Островского или Англия Уайльда). А мальчики тем временем перемигивались, перехихикивались, и, пока мать всхлипывала над судьбой богатой девушки, которой не дают выйти замуж за бедняка, они подталкивали друг друга локтями, шептали: «Ж-жуткая дряма... Кош- шмарная история... Благор-родные чю-юства...»