- Вы из другого института? Как у вас расценивают новую вещь такого-то? И эту нашумевшую статью в последнем номере толстого журнала? (Никита не знал, что отвечать.) А кого признают из современных поэтов?
Вадик, выручая товарища, сказал, что он лично признает Есенина. Особенно если под гитару... Вот и ребята из его общежития одобряют.
- Ну, при чем тут гитара?.. - доцент немного покривил губы.- Есенин... что ж, его усложненная образность имажинистского периода...
Доцент, серый в искру, с тщательно вывязанным узлом серо-голубого галстука, удивлял Вадика и Никиту. Он был непонятен для них, труден, незнаком - труднее странного слова «Н Д Е А Т», он не прочитывался, не раскладывался на одноцветные, легкочитаемые буквы. Заговорив о литературе, отрешившись от прнзм, линз, спектров и лучей, доцент стал не таким чопорным и не таким замкнутым, в узких глазах его вспыхнули огоньки фанатизма. Он вдохновенно повествовал о погоне за какой-то редкой поэтической книжкой:
- Первое издание было раскуплено. Но я отправился в Ногинск... там, по моим сведениям...
Надо было, вероятно, быть много опытнее, чем Вадик с Никитой, чтобы понять простую истину: этот человек не любил, не сумел полюбить свое дело. Выбрал себе когда-то специальность,- может быть, по настоянию родителей, или под давлением обстоятельств, или просто случайно, потому что данный институт был ближе других к дому. Честно выучил все про призмы, линзы и лучи, как мог бы выучить про газификацию твердых топлив или специфическую ангарскую флору в континентальных отложениях верхнего палеозоя. Тянул служебную лямку и не жаловался, говорил с кафедры о линзах и призмах все, что положено говорить, возможно, даже глаже и определеннее самого профессора. Но на досуге, освободившись от служебного, обязательного, сбросив все линзово-призменное, как сбрасывают опостылевший, с прожженными полами лабораторный халат, хватался за меховые цветы, погружал свой длинный нос в меховые цветы, глушил себя меховыми цветами, А нелюбимое дело (поэзию которого он не умел ощутить) тем временем мстило за себя: выучив все про призмы и линзы на «отлично», и кандидат и доцент в тридцать с небольшим, он был четким и культурным исполнителем, грамотным компилятором, не более того. Открывал не он. Открывали другие. Открывал маленький профессор с его невидной, невыигрышной внешностью, с запинающейся речью и вечной присказкой: «Мы этого не знаем. Ох, мы еще многого не знаем...»
И надо было, очевидно, быть куда более взрослым и куда более опытным, чем Никита с Вадиком, чтобы распознать другое: доцента, застегнутого на все пуговицы, очень английского, серого с пристойной искрой, притягивали к себе меховые цветы, как что-то противоположное ему, полярное, недостижимое, что-то такое, чего в нем самом не хватало. И он (который не мог в письме написать «изумрудная трава», писал обязательно «трава изумрудного цвета») принимал внутрь стихи, как принимают весной витамины, как некоторые жуют мел или штукатурку, восполняя инстинктивно недостаток кальция в организме.
- Дикси, мальчики,- Доцент отключился и ушел в книжицу,- Какой мастер... Необыкновенные метафоры. Необыкновенная поэтическая смелость.
Он любил необыкновенное в стихах. А вот в жизни необыкновенное не разглядел. Прошел стороной. Оно оказалось ему ни к чему.
Никита встал. В его ушах еще звучали гладкие, умные фразы - фразы человека, который ничему не удивлялся, ни о чем не расспрашивал, сразу же дал гладкое, умное объяснение. Так как же? Верить тому, что он сказал? Считать вопрос исчерпанным? Да или нет? По-видимому, да. По-видимому, необъяснимое теперь объяснено. Больше идти некуда. И незачем. Все. Точка.
Но почему-то вместо ясного «Д А» перед глазами Никиты все стояло загадочное, зашифрованное «Н Д Е А Т».
По правде говоря, глава о злом волшебнике Петровых (пятнадцатая) была у меня первоначально гораздо длиннее и содержательнее. Но вчера ночью в моей комнате неожиданно распахнулось окно, рама стала мотаться взад-вперед, растрепала рукопись, перевернула на нее бутылку с клеем. Листы слепились в один большой нелепый ком, пришлось их отдирать, приводить в порядок. Окончание пятнадцатой главы восстановить не удалось.
Ума не приложу, каким образом окно могло распахнуться. Я отчетливо помню, что закрывала перед сном шпингалет, что стержень плотно вошел в петлю. И все-таки...
Даже и ветра особенного не было этой ночью. Тихо было.
Со мной последнее время часто происходят такие неприятности. И, уж будьте спокойны, если я жду троллейбус номер такой-то, черный, опаздываю в редакцию, то непременно подойдут один за другим пять красных. Это - как закон!
Пробую объяснить мужу, что надо мной, видно, подшучивают какие-то недобрые силы. Он пожимает плечами. «Женская логика. Или, точнее, женское отсутствие логики».
А невезенье все равно продолжается. Вещи меня не слушаются, поступают по-своему, дождь идет только тогда, когда я вышла без зонтика и в легких туфлях, билеты в кино и вологодское масло кончаются обязательно за одного человека до меня,
Стараюсь вспомнить, когда это началось,- кажется, прошлой весной, когда я поехала по заданию редакции в небольшой, уютный, очень зеленый городок Берендеев (два с половиной часа езды от Москвы) с развалинами древнего детинца и спокойной гладью широкой реки. Да, полоса невезенья началась именно там. Задание было кляузное, неприятное: мы получили письмо от старого учителя биологии и географии Савчука, что в школе неладно. Отличные отмст ки кое-кто ставит за подарки. Аттестаты, случается, задним числом дают тем, кто никогда школы не посещал и экзаменов не сдавал.
Савчук, чудесный, оригинальный старик, знаток края, садовод, любитель родной природы, приютил меня в низкой горнице, где по всем стенам были развешаны пучки высохших трав и клетки с певчими птицами. Он и его жена, тоже учительница, поили меня топленым молоком (толстая, розовая, запекшаяся корка вровень с краями крынки!), кормили жаренной на сале картошкой, рыбой собственного улова и делали все, что было в их силах, чтобы помочь мне довести дело до конца. Но Начальник-От-Которого-Зависит-Данный- Вопрос, хитрая лиса, темнил, ловко заметал следы, покрывал своих людей, умело порочил тех, которые говорили правду.
И как будто все стихии сговорились мне мешать. Когда мне надо было выйти из дому - немедленно включался дождь, ветер дул в лицо так свирепо, точно хотел во что бы то ни стало поворотить меня, загнать обратно в старенький домик Савчуков. Если я выбирала другой путь, обходный,- ветер все равно каким-то чудом и там бил в лоб, не давал идти. Нужные мне дороги раскисали, делались непроходимыми и непроезжими, река разливалась, как только мне требовалось на пароме перебраться на Левобережье, важные бумаги не находились, бесследно исчезали, необходимые для расследования люди уезжали в отпуск, уходили с работы, меняли местожительство, переезжали со всей семьей в Забайкалье или в Молдавию за час до того, как я постучалась в дверь. Судьба не брезговала ничем, чтобы подставить мне ножку.
Материал я тем не менее сделала. Он назывался «Пятерка - за трешку», вызвал много писем. Прожил свою недолгую жизнь - и канул в забвение, как все, что появляется на газетном листе. Через некоторое время был напечатан маленький, трехстрочный отклик из Берендеева: «Общественность обсудила, признала. Меры приняты, больше не повторится... Виновники наказаны. Начальник-От-Которого-Зависит-Данный-Вопрос снят с должности».
И все-таки каждый раз, когда при мне говорят «Берендеев», мне кажется, что крутой ветер дует в лицо, мешает идти, упрямо заставляет свернуть с пути.
А с тех пор так оно и пошло. Невезение в большом и малом, пустяковом и серьезном. Полоса невезения. Когда ц делала корреспонденцию о том, что нужно улучшить условия труда и медицинское обслуживание на заводе технических резиновых изделий...
Но хватит об этом. Я люблю свою работу и могу, как утверждает муж, говорить о ней бесконечно, безостановочно, за супом и за чаем, к месту и не к месту.
Так как там с Никитой?
ХАРАКТЕРИСТИКА НИКИТЫ ИВАНОВА
(на этот раз окончание)
...Он не любил общих слов, боялся фразы, за которой не стояло дело, конкретное дело, простое и ясное, как брусок металла,- положил на ладонь и чувствуешь: весит. Настоящее уважение у Никиты вызывали толью те, кто занят реальным делом, в первую очередь созданием реальных материальных ценностей. В нем жило глубокое недоверие к таким областям жизни, где нет точных расчетов, незыблемых формул, где можно повернуть так, а можно этак, можно всегда что-то пересматривать, выворачивать наизнанку, не опираясь на бесспорные данные, непреложные факты. Нет уж, пусть возятся со всем этим без него!