- Что ж на работу не определишься? - спросила женщина у небритого,- Я тебя здесь каждый день вижу.
- Разве устроишься на хорошую работу? Везде нерусские,- сказал он зло, отрывисто, нахохлив плечи.- Армяны, казахстаны, всяких понаехало, с портфелями ходят, а мне куда прикажете - в дворники? Так и то татарва сидит, кониной закусывает. А не понаехай вся эта кодла в Москву...
- Был бы ты тогда в министрах, милок, дело верное,- засмеялась ему в лицо женщина и ушла, помахивая хозяйственной сумкой.
Разошлись и другие. Последним ушел небритый, бормоча, что Сидор Люлько покажет... имеет материал...
Никита остался один. Он подошел ближе, ему было интересно смотреть, как из маленьких, бессмысленных, слепых мазков, ложащихся вкривь и вкось, тесно лепящихся друг к другу, рождается в конце концов осмысленное и цельное изображение дерева или зубца стены.
- Но трава ведь зеленая,- вырвалось у Никиты,- А вы рисуете...
Художник живо откликнулся, не дал ему договорить:
- Зеленая? Где зеленая? На тебя давит общепринятое, хрестоматийное. Где ты видишь зеленое? Тебя выпустили в мир и сказали: имей в виду, трава зеленая. А ты вглядись. Вот тут она синяя, у подножья дерева, в тенп, смачно-синяя, тут серо-сизая, серебристая, а дальше Пыльно-серая, матовая, как будто задымленная. (Никита слушал его - и действительно видел все эти тона, оттенки там, где прежде не видел ничего.) Дети, те умеют видеть, а потом мы им помогаем разучиться, портим их. И что это вообще значит - зеленое? Кто его видел, этот зеленый цвет? Есть зеленовато-коричневый (цвет весенней земли), есть остро, пронзительно ярко-зеленый (цвет весенней травы), есть буро-зеленый, пожухлый (цвет гниющего листа), есть нежный бледно-бело-зеленый, почти бесцветный (цвет сердцевины ободранной молодой ветки орешника. А фактура - как все волшебно меняет фактура. Зеленый глазурованный кувшин, зеленый мох, зеленое сукно ломберного стола... О, какими колдунами фактуры были малые голландцы! Как они божественно ощущали материальность мира!
Он говорил громко, вкусно, весело, перечислял оттенки зеленого цвета со смаком, явно наслаждаясь тем богатством, разнообразием, что подарила ему природа. Так гурман рассуждает о каком-нибудь изысканном обеде. «Уметь видеть - это, похоже, приносит радость, оставляет большое наслаждение,- не без удивления подумал Никита.- А кто из моих знакомых умеет видеть?» Художник насвистывал какой-то бодрый марш, а тем временем его руки мастерового спокойно, сильно, привычно делали дело, лепили шероховатую поверхность маленькой картинки.
Никите понравился этот темпераментный, необычный человек со своими непонятными «малыми голландцами» (карлики они были, что ли?). Он рассказал ему о случае в метро.
- Вот как! - воскликнул художник, продолжая работать, энергично вертя головой, чтобы высмотреть какой-то нужный оттенок, последний, решающий блик на кирпичной кладке.- А может быть, сочетание определенных цветовых пятен ты принял за женщину? Так было с великим Гойей. Пятна, трещины на фасаде дома складываются в образы, из узора решетки выступают фигуры. Человек очеловечивает все, что видит (у древних греков это стало, как известно, оснс вой религии и искусства). Наша фантазия делает чудеса превращает пальто на вешалке в коридоре в Мону Лизу, а скомканное мохнатое полотенце в микеланджеловского борющегося раба,- Он старательно несколько раз ковырнул кистью, насажал грубых нашлепок, и ствол дерева ожил, стал корявым, чешуйчатым, как в жизни.- Фантазия... Да всю историю развития человека из животного можно представить как историю развития фантазии. Вот дерево! Сейчас оно для меня Дон Кихот с протянутыми руками, а при другом освещении или с другой точки зрения будет Санчо Нанса на осле. А если я сам буду в другом настроении, то увижу в нем Дульцинею... или, наоборот, Альдонсу. Обращал ли ты внимание? В ванной или на площадке лестницы уложены плитки - ты можешь увидеть оранжевые апельсины, положим, на бежевом фоне, а потом тряхнуть головой и увидеть бежевые баранки на оранжевом фоне, с оранжевым заполнением. Было одно, а стало другое. Случалось с тобой такое? А рисунок обоев... Кто в детстве не расшифровывал его то так, то этак, на тысячу ладов? Если давно не было ремонта, как хорошо играть с морщинами и трещинами потолка, воображать профили и фасы, материки и океаны, облака, паруса... Я уверен, дети сегодня засыпают, видя миры иных планет,космодромы, а иногда просто смешную кошку с длинным хвостом, хотя это всего-навсего тень от маминого пояса, брошенного на стул. И пусть видят, на здоровье! Пусть готовятся к жизни. Ибо нельзя жить, не воображая... ну, хотя бы завтрашний день, завтрашние улыбки, завтрашнюю кирпичную кладку, которой сегодня еще нет. Ты понял меня? Фермомпикс! Надеюсь, что да. Ну, а если не понял или не совсем понял... Запомни, сложи в карман памяти, а понять можно и позже, когда потребуется.
Он встал, расправил плечи. Они показались Никите неожиданно широкими. А куда, собственно, подевались его краски, кисти? Смеркалось. Вокруг было безлюдно, шаги слышались в стороне, поодаль, пешеходы как будто нарочно обходили эту дорожку, этот укромный уголок Александровского сада. Серая вода сумерек размывала очертания, все уже виделось неясно, смутно. Перед Никитой высилась фигура художника - вроде он казался ниже ростом, пока сидел,- где же его картинка, тренога, на которой та стояла,- ну, неважно, не в этом дело... А в чем дело? Что с тобой,Никита? Встряхнись, опомнись. Всюду тебе мерещится теперь странное, таинственное. За каждым кустом чудится сверхнеобыкновенное. Так нельзя.
Никита зажмурился - и резко открыл глаза: ну, а теперь? Художник был как художник. В берете, с заложенными за уши прядями длинных волос. Очень земной, нормальный, с этаким смешным колыхающимся брюшком. Тюбики красок, кисти лежали преспокойно на траве. Готовая маленькая картинка (дерево, кусок стены) стояла себе на треноге, как ей и положено стоять. Да и в сумерках не было ничего таинственного, завораживающего. Просто кончался обычный городской день. Так было вчера, так будет завтра.
Зычный голос художника звучал бодро, мажорно. Совсем не сумеречно.
- Так ты говоришь - девушка, светлое лицо девушки? А что, если это был светлый рюкзак? Чья-то спина, плечо? Буханка хлеба? Мяч в сетке? Не отвечай мне сразу, сразу ты оветишь отрицательно, скажешь: «Этого не может быть». Возможно, мои слова даже покажутся тебе обидными. Она ведь хорошенькая, да?
- У нее... значительное лицо,- ответил с запинкой Никита. Слово «хорошенькая» показалось ему неподходящим.- Она... она хороша.
- Ну, вот видишь. И вдруг круглый глупый мяч! А если ты походишь, подумаешь, вспомнишь обстановку, постараешься воспроизвести все детали... Принять издали осколок зеркала за живую дрожащую лужицу воды - что может быть естественнее? Самая обычная ошибка, очень частая. Вполне понятная. И что может быть поэтичнее? Луч солнца, падая на тусклый клинышек зеркала, засиженный черными точками, иной раз так по-царски озолотит его, таким заставит отсвечивать водяным, влажным блеском...
Никита стоял и слушал. К его случаю все это не имело пря мого отношения - девушка в метро, конечно, не была ни мячом, ни буханкой, ни световым или цветовым пятном. Но слушать художника было интересно и почему-то важно, очень важно для Никиты. Как будто это была та недостающая присадка, та щепотка соли, без которой суп его жизни не имел настоящего вкуса.
Двое.
Два пешехода большого города. Случайно сошлись, постояли рядом, поглазели. И разбрелись в разные стороны.
Тот - челюсть утюгом, в захватанной клетчатой кепке. С материалом за пазухой, материалом на тебя, на меня, на каждого. «Сидора Люлько не проведешь... Сидор Люлько вам всем покажет...»
Этот - у него литые плечи, седоватый ежик на голове, синяя линия шрама, давняя военная отметина на румяном симпатичном лице.
Плохой. И хороший.
А не войдут ли они в сказку? Не появятся ли снова и снова на этих страницах?