Открыла дверь Муся. Ойкнула и прижала ладони к щекам.
- Ты? Вот не думала. Заходи.
Она была в затрапезном халатике, в котором он никогда ее не видел. А в остальном это была все та же Муся - пушистое облачко шоколадных волос, взбитое над удивленно поднятыми тонкими бровями, и красивые карие глаза, умело подкрашенные, большие, блестящие, с покорным, просительным выражением. Портил ее маленький, как будто стесанный подбородок и опущенные углы вялого рта.
- Ты голоден? Сварить тебе кофе?
Она провела его в комнату. Вышла на минуту и вернулась в другом халате, нарядном, знакомом ему, из шелково шуршащей материи.
- У тебя какая-то девушка живет? - спросил 'Никита, хмуря брови.
Зачем он, собственно, сюда явился? Раздражение не проходило.
- Она уехала. Я только что проводила ее до метро.
Комната была как сама Муся - безукоризненно опрятная и наивно-мещанистая, везде было что-то белое, вырезное, дырчатое, подкрахмаленное, красовались пластмассовые безделушки, самые распространенные, из тех, что можно увидеть в каждом магазине, лежали мелко, тщательно вышитые крестом подушки. Свободного места почти не было. Цветы стояли неживые, шелковые, отражаясь в зеркале туалета, тоже захламленного мелочами, забезделу- шеченного. Простой будильник, неожиданный здесь, напоминал о том, что хозяйка комнаты труженица, встает в ранний час. На полочке стояли два-три затрепанных романа о любви, дореволюционного издания, еще с ятями (кажется, они стояли здесь, когда Никита пришел первый раз), и англо-русский словарь. Окно, разубранное, как невеста, все в тюле, слабо пропускало городские огни.
Муся села напротив и положила на ладони свой кошачий подбородок.
- Мне было даже приятно, что она жила. Знаешь, не так одиноко...
Никита поморщился. Сантименты. «Чю-юства». Он предпочитал разум.
Мусе было под тридцать. Она не вышла замуж, хотя, наверное, в свое время многим нравилась. Но тогда не было своей площади, была мама, любящая, цепкая и деспотическая мама, для которой все мальчики были «голодранцы» и «шпа- нята», которая ждала для дочери необыкновенного жениха, не мужчину, а облако в штанах. Теперь была и комната, и возможность располагать собой, но уже ушло время, растрачены были на бесплодное ожидание какие-то душевные силы, слиняли краски свежего лица, опустились плечи и углы губ, что-то проявилось неуловимо стародевичье, увядшее, сломленное.
Вечно вспыхивающая надежда еще как-то устроить свою жизнь, иметь семью, ребенка боролась в ней с безнадежностью, и она сама себя уговаривала: «Ничего уже не будет. Я свое пропустила» (чтобы избежать очередного разочарования, уберечь себя от новой боли). С ней, чистенькой и домовитой, охотно встречались, ей дарили чулки и духи, реже - цветы, ее приглашали в ресторан, в кино, реже - в театр, но ничего прочного, настоящего из этого не получалось.
Никита познакомился с ней на заводе-смежнике, куда его посылали, чтобы протолкнуть какой-то заказ. Муся работала в отделе сбыта, тяготилась своей работой, стеснялась ее. Она кончила курсы иностранных языков, занималась хорошо и все говорила, что устроится в какую-нибудь библиотеку, где есть иностранные журналы, книги, или же гидом в «Интурист», вот пойдет, узнает, договорится; но из года в год никуда не шла, ничего не узнавала - дело кончалось чтением случайных английских книг и вздохами. Не верилось, что она может чего-то в жизни добиться, осуществить свою пусть маленькую, робкую, заячью, но дорогую ей мечту. Под игом энергичной и властной матери, которая торговалась на рынке из-за копейки, как тигрица, она выросла слабохарактерной, нерешительной, с понурыми плечами и кислым выражением расшлепанного, безвольного рта.
У них с Никитой завязались отношения. Он иногда по месяцу и больше не вспоминал о ней, потом приходил без телефонного звонка или небрежно звал ее в кино за сорок минут до начала сеанса, так что она едва могла успеть доехать. Щеголял беспощадной прямотой: «Что ты нацепила эту шапочку с помпоном? Тебе ведь не пятнадцать лет». А самому себе говорил так: «Я ие хочу лицемерить. Я ни в чем не виноват перед ней, решительно ни в чем. Я никогда не обещал больше, чем мог дать. Да, крохи. Хочет - пусть берет и не жалуется. А не хочет... Вольному воля, она всегда может меня выставить». Но все-таки эти отношения, несмотря на толстокожесть Никиты, чем-то беспокоили его, казались неприятно фальшивыми, и на душе стало легче, когда он перестал появляться в этой кукольной чистенькой комнате с приторным запахом одеколона, с шелковыми гладиолусами, многократно и пестро отраженными в зеркалах трельяжа.
Теперь все было позади. Все это не имело значения.
- Накормить тебя? - кротко спросила Муся.
- Дай закурить.
- Ты стал много курить? Ведь раньше...
- Есть у тебя курево или нет?
Углы ее губ дрогнули и опустились. Шурша халатом, она принесла начатую коробку «Казбека». «От кого-то осталось,- лениво соображал Никита,- Немолодой кто-то. Молодые, те больше сигареты». Его это не трогало. Думать всерьез о жизни Муси не хотелось, было неинтересно.
Муся по-кошачьи уютно устроилась на диванном валике - это было ее любимое место.
- Все-таки Вадик очень хороший,- сказала она протяжно, с каким-то детским удивлением.- Ни разу он этой девушки не видел, она ему совсем чужая, и так заботился все время. А звонит, такой деликатный, милый, «если спит, говорит, то, конечно, не будите». Меня - Мария Васильевна, узнал где-то имя-отчество.- В словах ее был упрек - пусть робкий, заячий (Никита усмехнулся, не разжимая губ, с чужой папиросой в зубах).- Люди очень разные... Так странно все.
Никита неожиданно почувствовал, что устал, вышагивая по городу, и проголодался.
- Ты знаешь, я бы поел.
Раздался звонок в дверь.
- Это ко мне.- Муся, кажется, смутилась,- Тут по делу должны прийти...
Она пошла открыть дверь и вернулась не одна. С ней был долговязый узкоплечий молодой человек с голубоватоводянистыми глазами и болтающимися плетями-руками, с расхлябанной походкой. Он походил на длинную хлипкую водоросль, которая уныло мотается на мелководье... Никита узнал' племянника, того самого, которого видел у Вадика, которому Вадик при нем отдавал чертежи.
- Привет! - сказал племянник не то испуганно, не то развязно. Течением его понесло к дивану и обвило вокруг диванных подушек.- Я вас где-то, кажется...- Он разглядывал Никиту,- Вы... Ты- случайно не играешь... на тромбоне? В оркестре второго медицинского или... А всё мамахен, и еще старик, а главное...- Он говорил бессвязно, бестолково, не. доканчивая фраз,- Дядд то есть. А? Или вы на скрипке?
Никита, не отвечая, встал с дивана и отошел к кисейному окну. Конечно, это ее личное дело. Конечно, он здесь никто и не имеет никакого права... Но это было уже слишком. Появление этого раздерганного юнца вывело его из себя. Такой хиляга, такое ничтожество... И часто Муся пускает его в свой накрахмаленный кукольный домик, позволяет вот так привалиться к вышитым крестом подушкам?
- Какое, к черту, дело? игнорируя племянника, спросил Никита у Муси. Он говорил отрывисто, грубо,- Какие у тебя могут быть с ним дела?
Муся вспыхнула, похоже, что ей приятна была эта грубость. Лучше грубость, чем равнодушие.
- Я сделала ему перевод нужных текстов... он мне заказал, понимаешь? Студентам задают перевести сколько-то тысяч знаков в полугодие. У него накопилось за оба полугодия. Вот сейчас просмотрю в последний раз... Ты посиди, Никита, это ничего, я быстренько,- Голос ее звучал просительно.- Извини меня. Только не уходи, ладно? Пожалуйста...
Никита, закусив губу, сел. Она у него за спиной тихонько шелестела бумагами. Племянник лепетал:
- Ну, исключили бы - и исключили, ничего. Уж лучше сразу. А? Нет, проела им всем печень, отложили. Если я, значит, по-быстрому все «хвосты»... и чертежи... вот еще переводы... Вы «Казбек»? Возьмите лучше мои. Японские спички, это старик... ну, из отеля. Может, тебе для коллекции? Некоторые, знаете, за коробок... Непригодный я. Не могу этого ничего... не лезет в мозги. Да вы курите, не стесняйтесь, я от души. Ребята скажут, Гусаков никогда не жадничает. А если просят от оркестра людей - в клубе декорации передвигать... или у кого тяжелый инструмент, помочь поднести... ну, контрабас... так я...