ХАРАКТЕРИСТИКА НИКИТЫ ИВАНОВА
(начало).
Автору хотелось бы набрать ее особым шрифтом, но, оказывается, нельзя - это удорожает издание.
Никита Иванов уже отслужил в армии, работал на заводе, а вечером учился. Сказать по правде, у него был на данном этапе хвост по английскому. Так сложилось, в цехе осваивали опытный образец очень сложного и капризного станка, было трудновато, пришлось выручать. Но каждый понимает, что язык - это пустяки, как-нибудь уладится, поставят рано или поздно трояк, а ему что, ему больше и не надо. Зато по стоящим (понимай - техническим) дисциплинам у Никиты Иванова, как правило, были четверки и пятерки, а его чертежные листы были исполнены не просто хорошо, но щегольски, с блеском.
Он уважал механизмы. И механизмы уважали его. Отвечали взаимностью. В армии он состоял при технике, хорошей современной технике. «Дали навыки. Приучили к порядку»,- говорил Никита, не уточняя, что это была за техника. На завод он пошел пятнадцати лет, поработал в одном из механических цехов, потом в инструменталке, а после армии его взяли в экспериментальный, где царил главный конструктор, на самый ответственный участок - участок сборки. Сказали: «Дорос». Никита числился слесарем, но мог в случае чего встать к любому станку и сделать сам нужную деталь, мог изготовить для себя, для других приспособление или инструмент,- словом, был мастером на все руки. И все у него ладилось, выходило быстро, ловко, сноровисто. Сам главный конструктор Аркадий Викторович, резкий, желчный, с нервным помятым лицом, комкая свежую незажженную папиросу, кричал: «Что? Не ладится? Втулка не садится? Какого черта! Дайте сюда Никиту Иванова - сядет. Почему он на галерейке? На каких еще узлах ФТ? Кто распорядился? С узлами ФТ справится ребенок, ваша теща, любой кретин. Сколько раз говорил...» По железной винтовой лестнице, вытирая руки концами, неторопливо спускался подтянутый, стройный и строгий Никита, в ладно сидящем на нем комбинезоне с многочисленными карманами на самых неожиданных местах. Говорил: «Ничего, Аркадий Викторович, не надо волноваться, поберегите нервы, сейчас скажем петушиное слово - и втулочка послушается». И втулочка слушалась, садилась. А главный конструктор, распуская морщины на лбу, доставая из портсигара свежую папиросу, ворчал уже почти беззлобно: «Ничего не могут сделать толком. Даже людей расставить...»
Аркадий Викторович был неравнодушен к Никите Иванову. Это все замечали, и девушки в цехе, поскольку Никита был по паспорту Аркадьевич, дразнили его «незаконным сыном главного» и еще «будущим главным». Никита, стройный и серьезный, только усмехался краешком рта, не разжимая губ, и проходил своей дорогой. У него были светлые, я бы даже сказала, пестро-светлые волосы (некоторые пряди золотисто-солнечные, другие снокойно-русые) и брови потемнее волос, но тоже с золотистым отливом, с пушистыми кисточками у переносицы, почти сросшиеся. Он держался очень прямо, гордо нес голову, толстая нормировщица Муза Дмитриевна говорила, что в нем есть «что-то графское». И еще его звали «артистом», потому что работал он артистически. И еще считали счастливчиком, которому всегда и во всем везет. А Никита показывал свои руки с длинными гибкими пальцами, приученные к тонкой работе, высокой точности (он очень за ними следил, оберегал их) и говорил-. «Вот моя удача». А затем без ложной скромности указывал пальцами на лоб: «И тут кое-что. Помогает везенью». За последнее время он внес несколько рационализаторских предложений, и все были приняты, пошли в дело, пригодились заводу.
Жил Никита с матерью, работницей типографии, и братом Женей, старшеклассником. Отец Никиты не вернулся с войны. Со вторым мужем у матери получилось нескладно: добрый человек, но пьяница, без руля и без ветрил, он то дарил ей копеечное колечко, за которое ухитрялся отдать собутыльнику всю получку, то пропивал ее нехитрые вещички, скромный домашний скарб. Помучившись, мать выставила его, он уехал по вербовке на Дальний Восток, пообещав «вагон денег», да так о нем ничего больше и не слыхали. Остался Женька.
Детство у Никиты было трудное, скудное. Женька рос в другое время, шел вторым, уже за Никитиной широкой спиной, в пятом классе он получил часы (о чем Никита в его возрасте не смел и мечтать), в седьмом ему купили костюм. Последние годы Никита стал хорошо зарабатывать, матери тоже подтянули заработок повыше. О том, чтобы Женька кончал вечернюю школу, как в свое время Никита, даже не было речи. Жили тесновато, в одной комнате, в старом деревянном двухэтажном доме; но уже исчезли его соседи, такие же деревянные и кирпичные приземистые старомосковские дома с мезонинами, глубокими подворотнями и сараями-развалюшками, уже встали по-хозяйски уверенно высокие, с клеткой лоджий, скороспелые новые корпуса. Было известно, что тот дом, где жил Никита, тоже вот-вот снесут, а им дадут квартиру где-нпбудь в новом строящемся районе, и Женька, случалось, даже иногда вздыхал, что скоро придется расстаться со своим «почти центром» и старыми приятелями радп дальних, неизведанных земель Большой Москвы.
Как глава семьи, Никита ходил к Женьке в школу на родительские собрания, делал ему внушения, если требовалось. Братья возились, иногда дрались, словом, дружили. К матери Никита был по-своему внимателен - без ласковых слов и объятий, без «сопливства». Целовать не целовал, но получку отдавал полностью (потом мать выдавала «обеденные рубли»). Ему нравилось чувствовать себя старшим в доме, кормильцем, нравилось выкладывать на стол деньги и говорить небрежно: «Знаешь, на десятку больше, чем в прошлом месяце...»
На заводе Никиту ценили, уважали, но были у него и недоброжелатели. Он держался самостоятельно, подчеркнуто независимо, даже, пожалуй, иной раз высокомерно - некоторых это раздражало. Если он считал человека дураком или плохим специалистом, то не стеснялся это показывать. А в разряд дураков у него попадали многие, суд был скорый, приговор окончательный и пересмотру не подлежащий. Доставалось и начальству - хотя бы потому, что оно начальство и имеет обыкновение распоряжаться. Есть такое изречение: «Прежде чем научиться командовать, надо научиться подчиняться». Никита считал, что это устарело. У него было такое презрительное словцо, которое он ставил, точно штемпель припечатывал: «Устарело!» И еще другое презрительное словцо - они с братом Женькой выговаривали его, сделав губы бантиком: «Сюсюк». Этим обозначалось все сентиментальное, старомодное и, с их точки зрения, смешное.
(Т у т к о н ч а е т с я п е р в ы й о т р ы в о к и з х а р а к т е р и с т и к и Н и к и т ы И в а н о в а.)
Круг подзорной трубы. Серые камни рустики, прохожий, делающий шаг вперед...
Был ли это ты, Никита? Или не ты, другой пешеход московских улиц, тоже молодой и светловолосый, тоже с книгой под мышкой?
Узнаем ли мы об этом когда-нибудь? Получим ли ответ на свой вопрос? Промелькнул - и исчез. Захлестнуло толпой. Не сыщешь, не опознаешь.
Мало разве их в большом городе, молодых, светловолосых?.. Да мало ли кого мог увидеть волшебник Иванов, раздвигая суставы своей старинной, поблескивающей серебряными кольцами подзорной трубы...
В жизни Никиты все было ясно, устойчиво, определенно, уравновешенно. Он знал, как надо и как не надо, его суждения были категоричны и всегда окрашены некоторым чувством превосходства по отношению к окружающим.
И вот в эту жизнь вошло непонятное. Вошло странное, необъяснимое.
Вошло за те пятнадцать минут, что он провел в вагоне метро. Всего пятнадцать минут. А равновесие нарушилось.
«Но необъяснимого не существует,- твердо сказал он себе, как только оправился от шока и получил способность рассуждать. - Все на свете объяснимо. Только мы не всегда умеем сразу найти это объяснение, связать причину и следствие». И он перешел к другому краю перрона, чтобы сесть в поезд, который повезет его обратно, на пропущенную станцию.
Общежитие, где жил Вадик Ларионов, помещалось в громоздком доме, выстроенном, очевидно, в конце прошлого века или в начале нынешнего, в эпоху Врубеля и Бальмонта, эпоху «Принцессы Грезы» и «Потонувшего колокола». Дом, уже достаточно побитый временем, был изобильно и разнообразно изукрашен - глазурованный кирпич и разнобокие окна, головы наяд с размытыми волосами и головы лошадей, пузатые колонки в русском стиле и решетки в готическом. Была даже мозанка, овальное мозаичное панно на фасаде, основательно вылинявшее: черный (теперь серо-сивый) Гамлет, сидя в неудобной позе на неудобной театральной скале и заломив берет, грыз свое серо-сивоё колено, видимо имея серьезный зуб на короля, а в отдаленье маячила совсем уже неразборчивая, смутно-белесая фигура, которую решено было считать Офелией. Впрочем, надо отметить, что студенты расценивали меланхолию Гамлета по-своему и говорили сочувственно: «Завалил ПеПеИ Жорику, переживает насчет стипендии». ПеПеИ - это были приборы первичной информации, а Жорик - знаменитый своей строгостью доцент, который, не моргнув глазом, ставил пару как самой хорошенькой девушке потока, так и парню со значком мастера спорта. Сами понимаете, что ему какой-то принц?