- Привет!
Вадик вместо ответа чуть кивнул тяжелой, головой, продолжая чертить. Никита, заранее настроенный недоброжелательно, не снизошел до этого.
Племянника мотало туда-сюда, как водоросль, которая вяло болтается в воде около причала, не находя сваи, чтобы обвиться. Ему все мешало: собственные руки, ноги, угол тумбочки.
- Можешь сесть! - бросил Вадик, не поднимая головы.Нерешительно помявшись, племянник отважился сестьна табуретку и самым невероятным образом закрутил свои длинные ноги вокруг ее трех ножек. Не без робости покосился на чертежи.
- Уже готовы? И эта - как ее? - ну, кривая? Эвольвент... эволентная... Или как-то еще? - Он сделал паузу, но никто ему ничего не подсказал,- Всё мамахен. Ну, отчислят, и пускай, и ладно. Нет, в рев. Бежит к декану. И опять эти... кривые... А? Вот смешно, люди стараются, хотят в академики, а я уже академик, жутко смешно.^- Он не смеялся, его длинное голубоватое личико сохраняло недоумевающее, растерянное выражение.- Академик... значит, в академическом отпуску. Второгодник, значит. Да это мамахен все. И еще старик. Дядя то есть. Дядя, тот жутко...- Языком он так же заплетался, как ногами,- Кричит по телефону: «Я в твои годы...» Ну, знаете, как они это... А вы хорошие ребята.
Протопим? - Вытащил сигареты в яркой обертке. - Старик привез... Хочешь, подарю? - обратился он к Никите. - У меня еще есть. А пускай и нету... Я ведь не жадный, я всегда...
Никита сосредоточенно покачивал ногой, разглядывая ремни босоножки. Рука племянника с цветным коробком неловко повисла в воздухе.
- Сейчас сделаю штамп,- сумрачно сказал Вадик,- заверну тебе всю эту музыку. И давай топай отсюда,- Он наклонился над последним листом, доканчивая работу.
Племянник огляделся и, кажется, впервые заметил спящего:
- О! Надо тише. Товарищ спит.
Вадик пробурчал себе под нос, что товарища теперь гаубицами не поднимешь, не то что таким писком. Тон был резкий, угадывалось раздражение.
Никита видел только затылок Вадика, но понимал - тому противно, что тщательно и красиво сделанную работу приходится отдавать такому ерундовому типу, такой мокрице.
- Ко мне не так чтобы плохо относятся,- продолжал запинаться племянник,- ко мне ребята ничего. Я в студенческом оркестре играю... я... у меня абсолютный слух,- Он как будто немного приободрился, оправился,- Я ведь не злой, не жадный. Не завидую другим... Ну, шутят. Pipn- чат: «Академик Гусаков! Сколько будет дважды пять?» Это ничего, это так... Мамахен... все мутит... У тебя же, говорит, такой дядя. Ты должен. На высоте. А что я могу... я же не могу. У нас есть такие, о, и даже девочки... уравнения щелкают, как орешки. Не гожусь я. А, уже? Ну, прекрасно... конечно...
Неловко, неумело он взял сверток чертежей из рук Вадика, придавил его локтем. Вадик рявкнул:
- Смотри, помнешь сейчас, ты! - Я? Нет. Что вы... что ты. Деньги вот полностью. Как договорились. Я очень рад был... Может, возьмете сигарет? Мне не жалко, честное слово. Я ведь не...
И хлипкую водоросль понесло течением прочь,- возможно, в поисках сваи, вокруг которой можно было бы хорошенько обвиться.
Советую вам запомнить племянника.Вы думаете, это просто так - случайная зарисовка, эпизодический персонаж? Ох, ошибаетесь. Скажу вам по секре¬ту: он появится еще не один раз в этой сказке большого города. Судьбы людей в этой странной фантастической истории переплетены так причудливо, сложно и запутанно, так удивительно, как это бывает только в жизни. Жизнь, она ведь не боится показаться неправдоподобной.
Написано девять глав сказки, вот уже десятая пошла. Днем я работаю в газете... А вечером... вечером сажусь и вывожу на чистом листе: «Большой город, как известно, плотно населен духами». Или: «Ее тут называют - Домовая Фея». Или...
Почему? Ну, почему именно об этом? Почему не как у людей, такое странное, сказочное, запутанное? Почему Домовая Фея, волшебник Иванов?.. Сама не знаю. Так пишется. Не выбирала я сказку, видит бог.
Что писать - это ведь не выбирают. Это сваливается на тебя, как кирпич.
Дома все недовольны. Ленка Тонкие Косы хнычет:
- Маму теперь не вытащить в бассейн. Мама устарела, стала скучная, все бумажки, бумажки, бумажки... А я когда?
Муж говорит кислым голосом:
- Ты прилично... м-м, более или менее прилично пишешь деловые корреспонденции, в особенности критического характера. Это приносит известную пользу людям, обществу... а тебе самой дает удовлетворение. Продолжать эту линию было бы вполне целесообразно.
Я люблю писать газетные материалы. Делала это - и буду делать. На том стою. А вот этой весной, если выдался свободный вечер, тянет писать другое. Кто знает - почему. Будем надеяться, что это временное: переболею и выздоровею.
Наша бабушка, хитро сощурившись, рассказывает как бы невзначай страшные истории, предназначенные персонально для меня:
- ...Все писала свою диссертацию, ни в кино, ни в театр, ни за город с ним, все «занята» да «занята», «ах, оставьте, у меня творческий труд». И что же? Когда открылось, так у него уже там,- жест большим пальцем через плечо,- был ребеночек восьми месяцев. И ушел, а она осталась целоваться со своим творческим трудом. И правильно, учить их надо, дур!
А я сижу за круглым столиком, кажется, первоначально задуманным как телефонный, довольно неудобным (локти свисают, внизу какая-то планка врезается в колени), и, стараясь не слушать этот милый моему сердцу бестолковый семейный гомон, вывожу на чистом листе бумаги: «Доцент, лет тридцати с чем-то, в очках, узколицый и длинноносый, похожий...»
На кого же он все-таки похож, этот доцент, который появится только в ...надцатой главе?
- У меня к тебе дело...
- У меня к тебе дело...
Это они сказали почти одновременно, как только за племянником закрылась дверь.
Спящий богатырь проснулся, отжался несколько раз на кровати, которая жалобно постанывала. Сказал хриплым спросонья голосом: «Ох, эта умственная работа! Запросто может погубить». И потянулся за раскрытой тетрадью. Вадик тронул Нициту за плечо. «Знаешь что? Пойдем под плакат».
Они вышли в коридор. В тупиковом конце коридора было окно, на подоконнике стояла измученная герань, которая падала и изгибалась, как вьющееся растение, и плющ, который должен был, согласно своей природе, падать и изгибаться, но вместо этого стоял совершенно прямой, закалившийся в суровой жизненной борьбе, с жесткими листьями, как на кладбищенских железных венках. Тут же висел плакат: «Берегись! Никотин отравляет легкие». Курили всегда под этим плакатом.
Вадик потеснил цветочные горшки, они сели рядом на широкий подоконник и задымили. Окно, мансардное, выходило прямо на скат крыши. Отсюда было далеко видно. Над миром крыш, то высоких, то низких, расставленных беспорядочно под углом друг к другу, мелко дрожал нагретый воздух, смазывая контуры. Солнце стояло в зените, прямые лучи его были нацелены на город, и короткие хитрые тени, свернувшись клубком, лежали у подножья труб, притаившись и ожидая того времени, когда можно будет начать расти.
- Понимаешь, одна тут... - сказал Вадик,- Надо бы ей помочь. Она иногородняя, будет осенью держать в московский вуз. А сейчас хочет взять отпуск за свой счет. Приехать на несколько дней - узнать, какие требования на экзаменах, ну и прочее подобное. Славная девчонка. Куда-то нужно будет ее пристроить ночевать. Да ты слушаешь, чертушка
- Слушаю,- сказал Никита довольно равнодушно.Он привык к тому, что у Вадика все «славные девчонки», «славные ребята» и всем надо помочь. Вадик, как мощная установка, воспринимал волны чужих бедствий и откликался на них.
- К вам нельзя ее? - настаивал Вадик.
- Если бы еще парень. А так... И что мать скажет.
- Да, пожалуй, неудобно.- Вадик огорчился.
Никита поднял одну бровь, посмотрел на него с усмешкой.
- Небось красуля, что так стараешься. Глазки-лапки-юбки... У тебя ведь высокая степень скоротечной влюбляемости, это научно установлено. Такое уж устройство организма. И желательно, чтоб влюбляемость была нерезультативная, безответная, вот тогда уж наш Вадик Ларионов...