– Трудно быть в чем-нибудь уверенным наверняка, особенно в таком случае, – сказал я. – Некоторые люди, особенно больные, очень чувствительны к тому, что происходит рядом. Он очень быстро может догадаться, что происходит. Вы можете выдать себя. Скорее всего, так и будет. И сделаете ему больно, когда он узнает о том, что произошло. Не так ли?
Она задумчиво покачивала свой бокал и вдруг безвольно поставила его на стол. Секунд пять она сидела не шевелясь, не глядя на меня, а потом сказала:
– Вы необыкновенный человек, Дэвид. Большинство мужчин даже не подумали бы о нем.
– Я думаю не столько о нем, сколько о вас. У меня есть некоторый жизненный опыт. И поверьте мне, раскаяние приходит обычно ночью и не дает покоя до утра.
Она улыбнулась. Улыбка была холодной, а лицо оставалось бесстрастным.
– Да, я ошиблась, именно вы тот человек, которому стоит продолжать писать книгу о кафедральных соборах. У вас характер как у святого, и вы, наверное, безгрешны.
Мое лицо залилось краской.
– Я не мог не сказать вам этого. Да, я так чувствую. Не в моем характере бить лежачего. Если бы ваш муж мог позаботиться о себе, постоять за себя, это было бы другое дело. А я, должен признаться, не могу стрелять по сидящим птичкам.
– Мне это нравится в вас, Дэвид. – Ее глаза лучились странным, завораживающим светом. Она как бы отдалилась от меня на тысячу миль. – Я полагаю, вы правы – это была бы стрельба по сидящим птичкам. К сожалению, у меня другое отношение к ценностям такого рода. Если бы мне когда-нибудь пришлось стрелять в птицу, то, наверное, я предпочла бы убить ее, чем ранить и отпустить для долгих страданий. – Она взглянула на свои часы. – О, я должна бежать. Я не предлагаю вам заплатить за обед. Вам это не понравилось бы, не так ли? – Она поднялась. – По-жа-луйста, не провожайте меня. Я предпочитаю уйти одна.
Она опять угадала. Я как раз хотел сказать, что заплачу за обед.
– Я еще увижу вас?
Она засмеялась, искренне забавляясь ситуацией. – А зачем? Меня не интересуют ваши соборы, а вас – мои трудности.
Она стояла против света, и изящные контуры ее тела отчетливо просматривались сквозь блузку. Мои добрые намерения исчезли. Я понял: сейчас она уйдет навсегда.
– Подождите минутку…
– Прощайте, Дэвид. Спасибо за ленч. Отправляйтесь домой писать вашу книгу. Уверена, она будет иметь большой успех. – Она пошла по проходу между столиками. Пьеро поклонился ей, а она, на несколько секунд остановившись, что-то ему сказала. Ее силуэт обрамлялся солнечным светом, а сквозь складки юбки я видел темноватые контуры ее стройных ног и округлые линии бедер. Не оглянувшись, она вышла на улицу.
А я сидел, ощущая с ее уходом пустоту и злость. Смотрел на то место, где она остановилась, заговорив с Пьеро, и проклинал свою чертовскую глупость, свои никому не нужные принципы, но внутренний голос нашептывал, что я сделал все правильно.
Пьеро подошел к столику:
– Вы довольны, синьор Дэвид?
– Да, спасибо, все было прекрасно. Счет, пожалуйста.
– Какая красивая синьора!
– Счет, Пьеро!
Он ушел, вернулся со счетом и подал его, но без улыбки на своем добродушном лице. Я отдал ему купюру в тысячу лир.
– Оставьте сдачу себе. Пьеро.
– Но этого слишком много! – воскликнул Пьеро. – Я же вижу, вы сами нуждаетесь в деньгах…
– Оставьте сдачу себе и не приставайте ко мне! Он поспешно возвратился за стойку и уселся там, бросая на меня удивленные и соболезнующие взгляды.
Я потянулся за своим окурком.
И тут я увидел брошь.
Возле пепельницы, наполовину прикрытая салфеткой, лежала бриллиантовая брошь. Брошь, должно быть, каким-то образом выскользнула из сумочки, когда она доставала платок. А может, Лаура оставила ее тут, зная, что я найду ее.
У Торрчи была небольшая квартирка на улице недалеко от Пьяцца Лорето. На этой площади была установлена виселица с телом Муссолини. А Торрчи был ярым антимуссолинистом и приложил огромные усилия к поискам квартиры именно в этом месте, чтобы утром, идя на “промысел” к собору, плюнуть на то место, где когда-то тело Муссолини оплевывалось разъяренной орущей толпой.
Квартира находилась на самом верхнем этаже грязного ветхого дома, со времен войны хранившего на своих стенах следы шрапнели. По обе стороны от него до сих пор оставались огромные кучи щебня и кирпича – последствия бомбежек.
Переступая через играющих на лестничных площадках детей и раскланиваясь по пути с мужчинами и женщинами, праздно сидящими в креслах возле открытых дверей, я поднялся наверх.
В полдень Торрчи обычно возвращался домой для небольшого отдыха, и он сейчас должен быть дома. Торрчи был человеком строгих привычек: утром в девять тридцать уходил к собору, возвращался на ленч к двенадцати, отдыхал и отправлялся обратно к четырем, оставаясь в соборе до семи. Он никогда не отступал от этого распорядка дня, за исключением двух выходных дней в неделю, когда он ездил к своим родителям в Неаполь.
Постучав в дверь, я вытер носовым платком лицо и руки. Здесь, наверху, было очень жарко от солнечных лучей, буквально прожигавших железную крышу. Торрчи открыл дверь: босой, в грязной белой футболке и черных шортах, с залитым потом круглым лицом, будто он только что умывался. Торрчи воскликнул:
– Синьор Дэвид! Входите! Уже месяц, как вы не навещали меня!
– Может быть, – согласился я и прошел вслед за ним в большую неопрятную гостиную. На кушетке возле окна, одетая только в легкие розовые брючки, лежала Симона, подружка Торрчи. Это была маленькая, изящная девушка, с черными глазами и короткими черными волосами, так круто вьющимися, что ее голова была похожей на каракулевую шапку.
Она равнодушно взглянула на меня и отвернулась к окну. Сигарета свисала с ее полных губ, и серый пепел падал на ее голую, небольшую грудь. Нагота не причиняла ей никаких неудобств.
– Не обращайте на Симону внимания, – сказал Торрчи. – Она сегодня в плохом настроении. Когда спадет жара, я задам ей небольшую трепку, и она опять станет ласковой!
Симона, не оборачиваясь, выругалась.
Торрчи рассмеялся:
– Не обращайте внимания, синьор Дэвид, я говорю, она сегодня в плохом настроении. Садитесь, у меня есть хорошее виски. Выпьем.
Я сел к столу, наблюдая за тем, как Торрчи доставал два стакана.
– Я еще раз хочу извиниться за тот маленький инцидент, что произошел в соборе сегодня утром, – сказал он, наливая виски. – Соблазн был слишком велик. Вы же знаете, я в первый раз обчистил вашего клиента.
– Знаю, но зачем вы взяли бриллиантовую брошь, ведь вы все равно не смогли бы ее продать.
Торрчи задержал глоток виски во рту, проглотил, просиял и кивнул.
– Хорошее шотландское виски, – заявил он. – Друзья подарили мне. Очень хорошее виски. Попробуйте!
– Вы не смогли бы продать брошь, – повторил я, – так почему вы ее взяли?
– У меня есть друг, который перепродает краденые бриллианты, – он заплатил бы мне очень хорошо.
– И сколько он дал бы за нее? Торрчи пожал плечами:
– Не знаю. В соборе было темно, я не успел рассмотреть ее как следует.
Я достал брошь из кармана и положил на стол.
– Рассмотрите сейчас.
Торрчи выпрямился на стуле, его круглое лицо застыло, а глаза так и впились в брошь.
Симона мгновенно соскочила с кушетки и подошла к столу. Она стояла позади Торрчи, почесывая бедро, и поверх его плеча разглядывала брошь.
– Дай мне лупу, – распорядился Торрчи.
Она отошла, выдвинула ящик комода, достала лупу, похожую на те, которыми пользуются часовщики, и подала ему. Он вставил лупу в глаз.
Пока он рассматривал брошь, мы молчали. Затем он передал и лупу, и брошь Симоне.
Она долго ее рассматривала, потом положила на стол и опять отошла к кушетке. С ленивой грацией кошки растянулась на кушетке и закурила новую сигарету.
– Хотите продать, синьор Дэвид? – спросил Торрчи.
– Какова ее стоимость?