Ко всем этим писателям вполне приложимо то, что было выше сказано об источниках, относящихся ко времени поздней античности. Они опирались на обширный корпус доступных им, но уже не дошедших до нас памятников более ранней литературы, среди которых были произведения тех же авторитетных историков, которых мы уже упоминали: Феофраста, Феопомпа, аттидографов и многих других. Этим-то в первую очередь и определяется значение сообщений византийцев об остракизме: казалось бы, так далеко отстоя хронологически от времени функционирования этого института, они тем не менее послужили «передаточной инстанцией», сохранив некоторые немаловажные факты. Далеко не всегда ромейские эрудиты давали подобающие ссылки на свои источники, что, однако, не дает повода относиться к приводимой ими информации с априорным недоверием. За редкими и малозначительными исключениями их нельзя обвинить в вымыслах и фантазиях; не столь уж часты и случаи неумышленного искажения, в любом случае вполне объяснимые в связи с отмечавшейся выше временной дистанцией[78].
Многие данные византийских авторов по рассматриваемому кругу проблем, как и следует ожидать, не добавляют ничего нового к тому, что нам известно об остракизме. Естественно, что в любой словарной статье об этом институте приводился некий минимум обязательных сведений о нем, и этот минимум, в сущности, кочевал из лексикона в лексикон, порой повторяясь едва ли не дословно (Hesych. s. ν. όστρακισμός; Phot.Lex. s. v. όστρακισμός; Suid. s. v. όστρακισμός; Etym.Magn. s. ν. έξοστρακισμός; [Zonar.] Lex. s. v. έξοστρακισμός). Но даже такого рода «тривиальностями» не следует пренебрегать: они вполне могут выполнить, в частности, верификационную функцию. Действительно, если в этих сведениях, которые мы можем поверить свидетельствами собственно античной традиции, не встречается серьезных ошибок — а дело обстоит именно таким образом, — то можно со значительной долей доверия относиться и к той информации, дошедшей через посредство византийцев, которая не поддается аналогичной прямой и безусловной поверке.
Пожалуй, нам известен лишь один случай по-настоящему существенного отклонения византийского эрудита от античной традиции. Речь идет о свидетельстве Цеца (Chil. X. 36; XIII. 449–452), согласно которому местом проведения остракизма якобы был Киносарг (известный афинский гимнасий), а для признания голосования состоявшимся требовалась тысяча голосов. Как мы уже видели, вся остальная традиция (кстати, не только античная, но и продолжающая ее византийская, словом, все авторы, писавшие об этом за исключением Цеца) единодушно говорит в данной связи не о Киносарге, а об Агоре и не о тысяче, а о шести тысячах голосов. Как бы ни объяснять это разногласие — собственными домыслами Цеца, банальной путаницей, следованием какой-то иной, совершенно не дошедшей до нас традиции или чем-либо иным, — ясно, что подобный нюанс уже a priori отнюдь не прибавляет достоверности остальной информации об остракизме, содержащейся у этого писателя. Помимо прочего, Цец (Chil. XIII. 457 sqq.) пересказывает известный анекдот о справедливом Аристиде, надписавшем для неграмотного крестьянина остракон против себя самого. Этот рассказ встречается уже у античных биографов Аристида (Nep. Aristid. l; Plut. Aristid. 7) и, возможно, даже имеет некую реальную подоплеку (надеемся, в дальнейшем нам еще представится возможность остановиться несколько подробнее на этом интересном сюжете), но у Цеца он разукрашен множеством малодостоверных деталей чисто риторического характера. Анекдот об Аристиде и крестьянине вообще был любим византийскими авторами; образцы его риторической обработки (несколько иного характера) мы встречаем также в лексиконе «Суда» (s. ν. 'Αριστείδης) и у Метохита (Mise. р. 609–610 Müller — Kiessling).
Впрочем, если отвлечься от риторического антуража, который в рамках византийской литературы был в какой-то мере просто неизбежен, а также от изменения значения слов (как мы говорили во введении, к началу византийской эпохи слово «остракизм» могло уже употребляться для обозначения любого изгнания, чем, очевидно, и объясняется странное свидетельство Олимпиодора, Comm. in Arist. Meteor. p. 17 Stuve, об остракизме философа Анаксагора, который на деле, не будучи афинским гражданином, конечно, не мог подвергнуться этой мере), необходимо отметить, что порой свидетельства даже самых поздних авторов содержат такую информацию, от которой нельзя просто отмахнуться. При этом — повторим то, что мы говорили в связи со схолиями, — конкретное время создания того или иного дошедшего до нас труда даже не имеет принципиального значения, поскольку он мог опираться на какую-то раннюю, но неизвестную нам традицию.
78
Тем более, что в Византии существовали уже совсем иные правовые реалии и, в частности, иные виды изгнания и ссылки (έξορία, περιορισμός). См.: