В последние 10–15 лет у нас, по счастью, наконец начали появляться и специальные исследования, в которых проблемы остракизма трактуются уже более детально (хотя таких работ по-прежнему очень немного). Так, С. Г. Карпюк, рассматривая вопрос о введении остракизма в контексте реформ Клисфена[333], справедливо отмечает, что эта мера была в определенном отношении внесением «правил игры» в политическую борьбу: изгнание остракизмом не сопровождалось конфискацией имущества и преследованием семьи, не вело оно и к поражению в правах. В других статьях С. Г. Карпюк касается дискуссионных сюжетов, связанных с последней афинской остракофорией, жертвой которой стал демагог Гипербол, хотя угрозе изгнания подвергались в первую очередь Никий и Алкивиад[334]. Обращаясь к вопросу о числе 6000, фигурирующей в источниках в связи с остракизмом, исследователь считает это число общим кворумом.
Целый ряд аспектов истории остракизма рассмотрел в своих работах калининградский антиковед С. И. Гинзбург[335]. Датируя учреждение этого института в Афинах временем реформ Клисфена, он пытается доказать, следуя Каркопино, что противоречия между Андротионом и Аристотелем по этому вопросу не существует: аттидограф, говоря τότε πρώτον, имеет в виду в общем ту же дату, что и автор «Афинской политии», то есть конец VI в. до н. э. Исследователь анализирует хронологию конкретных остракофорий, при этом предлагая для остракизмов 480-х гг. датировки, на один год более поздние по сравнению с общепринятыми (для изгнания Гиппарха, сына Харма, — 487/6 г. вместо 488/7 г. и т. д.). Гинзбург первым в российском антиковедении обратил серьезное внимание на поздневизантийский текст Vaticanus Graecus 1144 и на те новые перспективы, которые открывает этот фрагмент для дальнейшего изучения остракизма, в частности, подметив, что его данные позволяют присоединиться в трактовке числа 6000 к позиции Филохора (необходимый минимум голосов против одного лица). Что же касается общих суждений калининградского ученого о значении института остракизма, позволим себе не вполне согласиться с его замечанием о том, что введение данной меры знаменовало переход от идеи родовой ответственности к индивидуальной, или, во всяком случае, сделать к этому чрезмерно, на наш взгляд, категоричному замечанию существенную оговорку. Нам представляется, что в действительности все было гораздо сложнее и не столь прямолинейно. Идеи родовой, коллективной ответственности еще и в V в. до н. э. оставались весьма живучими в сознании афинян[336]. Проявлялись эти идеи и во время остракофорий. Наверное, не случайно, что в 480-х гг. среди лиц, подвергавшихся угрозе остракизма, весьма велика была доля представителей одного аттического рода — Алкмеонидов, а именно над ними тяготело древнее родовое проклятие. Да и вообще старинные религиозные представления не отмирают так быстро и одномоментно, как полагает С. И. Гинзбург, и уж, во всяком случае, не отменяются простым принятием того или иного закона. Считать остракизм чисто светским институтом без каких бы то ни было религиозных компонентов, как мы продемонстрируем в дальнейшем изложении, неправомерно (хотя именно так обычно и делается).
Рассматривая отечественную историографию остракизма, нельзя не остановиться (пусть это и не имеет прямого отношения к интересующим нас в первую очередь Афинам) на теме остракизма и острака в Херсонесе Таврическом, поскольку в изучении этой темы именно у российских ученых остается (и, наверное, навсегда останется) приоритет, а сам Херсонес ныне может «похвастаться» второй в мире по количеству, после афинской, коллекцией остраконов. Первые несколько экземпляров острака из Херсонеса опубликовала Э. И. Соломоник[337]; она же на их основании высказала гипотезу о существовании в этом причерноморском полисе практики остракизма — шаг смелый, но вполне правомерный. То, что в нарративных источниках нет ни слова о херсонесском остракизме, не может служить доводом contra, если учесть, как мало информации о Херсонесе сохранилось у античных авторов. Прибавим сюда пример Кирены, в которой тоже найдены остраконы, хотя об остракизме в этом полисе традиция тоже не сообщает.
В настоящее время количество острака из Херсонеса насчитывает несколько десятков (по некоторым подсчетам, впрочем, может быть, не очень осторожным, — до полусотни). Наиболее интенсивно их исследованием занимался выдающийся российский антиковед Ю. Г. Виноградов, опубликовавший об этих памятниках ряд работ (многие из них — в соавторстве с М. И. Золотаревым). При этом во взглядах Ю. Г. Виноградова на херсонесские острака со временем произошла существенная эволюция. Вначале он по ряду оснований не считал возможным связать их с какой-либо формой остракизма, предполагая для черепков иное применение (например, для выборов магистратов)[338]. А затем, в своих последних, предсмертных исследованиях[339], он пришел к решительному и однозначному выводу: в Херсонесе применялся остракизм! При этом, будучи, как известно, тонким знатоком отнюдь не только причерноморских древностей, Ю. Г. Виноградов активно привлекал для сопоставительного анализа афинский материал, в частности, острака архаической эпохи. Эти памятники, о которых нам еще предстоит подробнее говорить (гл. II, п. 2), еще не получили в специальной литературе убедительной и непротиворечивой интерпретации; по мнению вышеназванного российского ученого (и здесь мы с ним полностью солидарны), они являются свидетельством о существовании какой-то ранней формы остракизма в доклисфеновское время. Безвременная кончина Юрия Германовича оставила неосуществленными или незавершенными многие его замыслы. Так, он планировал подготовить полное издание корпуса херсонесских остраконов. Теперь даже трудно предположить, кто бы мог продолжить этот труд.
333
334
335
337
338
339