Их заперли сначала в этой же деревне, в Алферово, в поповской бане, поставив на ночь стражу из местных бородачей. А на следующий день под лапотным же конвоем (но при старшине и старосте) препроводили в соседнюю деревню, где была съезжая изба, специально выстроенная для провинившихся мужиков.
Последним этапом мог быть только стан, полицейские власти и каталажка посерьезней. Там, не сомневались арестанты, с ними поступят круче и в конце концов дознаются, кто они такие.
Димитрий потряс решетку и усмехнулся:
— Один рывок — и гуляй.
— Ты уж не трогай до поры, — попросил Сергей, — сиди тихо.
— Тут и уснуть недолго, — проворчал Димитрий, растягиваясь в углу на охапке сена. — Помнишь нашу кутузку?
Да, здешняя изба не шла ни в какое сравнение с гауптвахтой, на которую сажали юнкеров. Там были деревянные нары, а здесь мужики натаскали сена и можно было в самом деле неплохо отоспаться за ночь.
— Старик мне предсказывал, что я плохо кончу, — улыбнулся Сергей, вспоминая давний разговор с начальником училища, генералом Платовым, которого юнкера окрестили не без симпатии Стариком.
— Он к тебе благоволил, — заметил Димитрий.
— Если бы не Платов, неизвестно еще, как бы мы дотянули до конца.
— Преувеличиваешь.
Но Сергей знал, что прав он, а не Димитрий, ведь Платов нередко многое брал на себя. Как в тот раз, незадолго перед выпуском, когда вызвал Сергея к себе на квартиру…
Платов грузно сидел в кресле.
— Ну, что у вас там? — проскрипел он, устало махнув старческой ладонью.
Он смотрел на Сергея выцветшими глазами и почему-то не раздражался от того, что Сергей стоит перед ним мешком и не торопится отвечать.
— Садитесь, юнкер, — так и не дождался ответа генерал и кивнул на свободное кресло, — садитесь. Опять на вас жалоба.
— Меня не в чем обвинить, — буркнул Сергей.
— Э-э, голубчик, всегда отыщется предлог, особливо когда молодые люди собираются вместе, варят пунш и произносят горячие речи. Я ни о чем не расспрашиваю, — Сергей увидел в старческих глазах живую искру, — хочу предостеречь от ошибки. Сколько вам лет?
— Девятнадцать…
— Славный возраст… Мне было девятнадцать в двадцать пятом году.
— Когда? — переспросил Сергей.
— В тысяча восемьсот двадцать пятом, — повторил генерал. — В ту пору все фрондировали. Да, признаться, и оснований-то имелось более, нежели нынче. Аракчеев, крепостные мужики… Рылеева мы заучивали наизусть:
Платов декламировал с пафосом, но вдруг закашлялся; то ли кашель прервал декламацию, то ли стихи, опасный смысл которых проник в генерала заново, заставили маскироваться кашлем.
Словно отгадав мысли Сергея, Платов усмехнулся:
— Молодости простительно. Я был корнетом и не отставал от друзей ни в чем. Но некоторые занеслись слишком далеко… «И на обломках самовластья напишут наши имена!» Экгх… — Генерал опять закашлялся, кажется, стихи и впрямь застревали у него в горле. — О существовании общества я услышал на следствии. Я не чернил своих однополчан. Военный всегда должен говорить правду, юнкер. Это наша честь.
— Честь, — обозлился Сергей, — когда войска усмиряли Польшу, это тоже называлось честью?
— Вы на опасном пути, Кравчинский, — печально вздохнул генерал.
— А те, с кем вы служили сорок пять лет назад в одном полку, разве были не на опасном?
— Но они же ничего не добились, — всплеснул руками старик. — Неужели вы хотите увеличить число мучеников?
— Россия за это время тоже кое-чему научилась.
— Глядя на вас, я бы этого не сказал.
— У меня еще все впереди.
— В один момент все может остановиться, и никакого «впереди». Из вас получится неплохой офицер. Мне было бы жаль, если все пойдет прахом.
— Этого не произойдет, ваше превосходительство, — как можно мягче постарался сказать Сергей.
— Во всяком случае, будьте осторожны. Не доводите до рапортов начальству. Может случиться, что какой-нибудь рапорт минует меня — и тогда… Поверьте моему опыту. Я многое перевидал на своем веку…