Он хромал, но лицо его было совершенно спокойным. Он даже улыбался, словно ему очень нравилось идти с помощью таких дюжих молодцев. А у тех лица были насуплены. Жандармский офицер тоже шагал со свирепой физиономией, и в руке у него был наведенный в спину Волховского револьвер.
О том, чтобы теперь отбить Феликса, нечего было и думать.
Мама ухаживала за Соней, как за больной. Маме казалось, что Соня рано или поздно отойдет от своих страшных дел. Правда, в будущем Соню ждал суд, но она почти уверила мать, что суда бояться нечего.
Для Сони потянулись бессмысленные дни. Единственным утешением было то, что за целый месяц, который отец провел с семьей в Крыму, он ни разу не кричал на маму. История с дочерью научила кое-чему и его.
Маша и ее муж, какие-то высокородные кузины и прочие родственники и знакомые, съехавшиеся на летний сезон в Ялту, проводили время на пикниках, музыкальных вечерах, приемах во дворце великого князя. Соня жила замкнуто, возилась с деревьями и цветами, играла на рояле и читала, читала, читала.
Чтение, как лекарство, на какое-то время отвлекало от постоянных мыслей о товарищах.
Она поднималась на старое кладбище и оттуда подолгу смотрела на море, на Ялту, разбросанную внизу. Там, на горе, ее никто не видел, никто не мешал. У нее была своя сосна у памятника художнику, который умер в Ялте год тому назад.
Все лето она ходила к скромному обелиску, и ей казалось, что молодого пейзажиста она давно и хорошо знает, как брата, как друга. Она помнила некоторые его картины по выставкам в Петербурге, а Маша сказала, что в ялтинском дворце великого князя есть ширмы с пейзажами этого художника. Он их кончал за несколько дней до смерти. А умер от чахотки, задолжав кредиторам…
Великий князь, без сомнения, не нес прямой ответственности за его смерть. Но Соня с раздражением думала о меценате из царской семьи. Ведь художник умирал, а должен был расписывать эти ширмы…
Все, к чему причастны сановники, дворяне, чиновники, оборачивается для людей издевательством и кабалой.
Потом настала осень, пошли дожди, Ялта опустела. Следствие в Петербурге над чайковцами и другими пропагандистами затягивалось, суда все не назначали. Соня с мамой переехали в Симферополь. Соня поступила в тамошнюю фельдшерскую школу. Работа сестрой милосердия в симферопольской больнице все же приносила некоторую пользу людям.
— Сестрица, мне бы перевязку, — попросил больной очень знакомым голосом.
— Снимайте верхнюю одежду, — приказала Соня.
Пациент, поворотясь к ней спиной, долго стаскивал с плеч крестьянский зипун и шаркал ногами о половик.
Соне уже не в новинку были самостоятельные приемы. Экзамен на звание фельдшера предстоял летом, но доктор спокойно доверял Перовской часть своей работы.
— Ну, что у вас стряслось? — спросила она мягко, поднимаясь навстречу больному.
— Да пока что, почитай, самая малость, — ответил он, улыбаясь во всю ширь своего монгольского лица.
Это был Клеменц собственной, ни на кого не похожей персоной.
— Какими судьбами? — обрадовалась Соня.
— Разными, — Клеменц отвечал, балагуря, — себя показать, вас повидать. Молва о вашем искусстве докатилась до Санкт-Петербурга.
— Не дурите.
— А я серьезно. Приветы вам везу. Поговаривают, что летом будет суд.
— Скорей бы!
— Судить будут около двухсот человек. Такие слухи. Так что, выходит, остальные сидят зазря, а остальных больше вдесятеро. Вот такие делишки.
— Скверные дела.
— Я вам привез кое-какие письма. До процесса все надо обговорить, чтобы не было, кто в лес, кто по дрова.
— Мне писали, что заболел Кропоткин.
— Когда я уезжал из Петербурга, его перевели в тюремную больницу.
— А остальные?
— Держатся. Измотала эта отсидка всех до предела. Разве что Феликс чувствует себя лучше других, так, по крайней мере, сам пишет. Ждет процесса, как драки.
— Хорошо, если будет драка. А если нет?
— Драка будет.
— Вы уверены, что суд пройдет при публике?
— А как же иначе!
— Да они могут попросту испугаться гласности и закроют двери!
— Посмотрим. Но вы правы, надо и на этот случай приготовиться.
— А где сейчас Сергей?
— Ни за что не поверите! В Италии.
— Как он туда попал? — изумилась Соня.
По сообщениям, которые она получила зимой 1875 года из Петербурга, Кравчинский поехал в Швейцарию налаживать журнал. Она тогда порадовалась и за чайковцев и за Сергея: он мог заняться делом, в котором так неожиданно сверкнул его новый талант.