— Ввязался в одну заваруху, сугубо итальянскую.
— Значит, затею с журналом он оставил?
— Увы, там, знаете, в Женеве трудно собрать людей. Он, по-моему, бился месяца три, но ничего не вышло.
— И решил уехать в Италию?
— До этого он еще помогал сербам против турок.
— Вот как. А я ничего и не знала.
— Никто ничего не знал. Он же все делает на свой риск. А без дела ему не сидится. В Италии его арестовали.
— В чем же его обвиняют?
— В попытке свержения пьемонтского короля. А за это по итальянским законам полагается смертная казнь.
— Вы точно знаете?
— Совершенно точно. Его считают одним из зачинщиков.
— Зачем он туда поехал! Неужели не мог подождать? Ведь у нас все опять скоро начнется.
— Ждать не так просто.
— Да, ждать не просто, — повторила Соня.
Это была обыкновенная тюрьма на окраине города, с грязной камерой и тюремной вонью.
Где-то рядом сверкал под лазурным небом Неаполитанский залив, вставал над ним амфитеатр живописных домов, Везувий благодушно выпускал струйку дыма. По цветущим улицам двигалась нарядная толпа. За дощатыми шторами, оберегавшими неаполитанцев от палящего солнца, раздавались голоса и музыка… А за кирпичными стенами и крохотными окошками тянулись бессолнечные тюремные дни.
Один раз в день выводили гулять в тюремный дворик. Винченцо и Энрико забирали еще на допросы. Сергея не трогали: языка он не знал. То есть не желал объясняться с жандармами и не докладывал им, что каждый день изучает итальянский.
Сергей всерьез пленился итальянским языком. А лучших учителей, чем Энрико и Винченцо, он не нашел бы и на воле.
Энрико знал наизусть много итальянских стихов. Он учил Сергея языку на классических примерах. Винченцо, несмотря на свою молодость, исколесил в поисках работы всю центральную и южную Италию. Его речь была грубоватой, но живописной и выразительной.
Нет, время даром не проходило. Сергей становился богаче и не задумывался о том, куда потом денет свое новое богатство.
Русских книг у него не было. Последняя, которую он Держал перед отъездом в Италию, была его собственная «Сказка о копейке».
Ее отпечатали в вольной типографии, и он первый раз видел напечатанным свое произведение. Это было так странно. Странно и приятно. Слова и предложения, придуманные им и записанные когда-то пером на бумаге, выглядели совершенно иначе, когда их напечатали. Они даже вели себя иначе.
Те, написанные рукой, слова были понятными, послушными, их написали, поставили на свое место, и они были довольны. А печатные слова сразу, как только он их стал читать, задергались, запротестовали. Он с ужасом увидел, что им в самом деле не по себе. То они толпились, как мужики на Сенной площади в Петербурге, толкали друг друга, мешали друг другу, то плелись вразвалку, поодиночке, как пьяные.
Он увидел их, словно бог свою землю в первый день творения. Но, в отличие от бога, не умилился делом своих рук. Он понял, что оскорбил их, вооружился пером и стал исправлять свои ошибки.
А потом, после корректуры, Сергей держал в руках заветную брошюрку. Он был переполнен смущением и радостью.
Правда, теперь Сергей не верил, что сказочками и брошюрками можно расшевелить мужика. Но вспоминать об этом было приятно.
Однако чаще Сергея бередили другие, горькие воспоминания.
Он помнил, как в траттории на стенах горели газовые рожки. Своей формой они напоминали факелы и усиливали то впечатление тайны и заговора, которое возникло у Сергея сразу же, как только он вслед за Энрико опустился по стертым ступеням в тесную залу, со сводчатым каменным потолком и каменными, грубо отесанными стенами.
Хозяин траттории, юркий и немолодой, сам наливал гостям вино, ловко управляясь с громадным графином и, как казалось Сергею, яростно нападал на каждого, кто произносил «поперек» хотя бы одно слово.
Сергей плохо понимал быструю итальянскую речь. Энрико переводил ему самое главное. А самым главным, как только Сергей и Энрико уселись за стол, оказались именно эти раскатистые фейерверки маленького хозяина.
Его острая тень летала по стенам, в неровном свете рожков мелькал горбоносый профиль, и Сергей не мог отделаться от впечатления, что перед ним не один, а по крайней мере два человека, которые носятся по комнате и останавливаются только для того, чтобы взорваться очередной руладой.
Остальные, их было человек двадцать, сидели спокойно, если вообще можно говорить о спокойствии, когда люди громко говорят, жестикулируют и вспыхивают от каждого слова, произнесенного другими.