Вторая повозка тоже стремительно выкатилась из-за угла, но не последовала за первой. У жандармов были какие-то свои, неведомые революционерам причины менять маршрут.
Сергей пропустил мимо себя повозку с двумя заключенными и двух жандармов верхом, встал и быстро пошел следом за ними.
Навстречу повозке выехала из-за угла кибитка. Повозка притормозила возле кибитки — там сидел офицер в жандармской форме.
Один заключенный спрыгнул на землю, жандарм на лошади двинулся на него. Кто-то выстрелил — жандарм свалился. Лошади, испугавшись выстрела, понесли повозку.
«Надо же было резать постромки!» — в отчаянии подумал Сергей и побежал к кибитке.
Он помог заключенному — тот был с цепями на руках — сесть в кибитку. Кучер развернул ее, и они помчались за повозкой, верховым жандармом и нападавшими.
Высунувшись из кибитки, Сергей видел погоню, слышал выстрелы и понимал, что ни один из них не попадал в цель.
Потом выстрелы смолкли.
Из облаков пыли выскочили два всадника. Один из них закричал:
— Поворачивай!
— Почему прекратили погоню? — рассвирепел переодетый жандармом Фомин.
— Кончились патроны, — человек с запыленным лицом взмахнул сверкнувшим на солнце револьвером.
— Дальше нельзя. Все пропадем! — крикнул второй.
Он был прав. Надо было поворачивать назад. Ничего другого не оставалось.
— Как вы смели мазать? — встретила их разгневанная Соня, слезы блестели в ее глазах. — На что вы годитесь? Не могли попасть в одного жандарма!
— Стрелять на скаку очень трудно, — вступился Сергей.
— Молчите уж вы! — напустилась на него Соня. — Вы тоже хороши. Почему не гнались дальше?
— Они ускакали раньше. Пока мы развернулись…
— Надо было гнаться до конца!
Соня ничего не хотела понимать. Ее упреки были несправедливы, но никто ей не возражал.
Ковалик, склонив голову, понуро водил пилкой по стальному манжету. Он тоже обвинял себя. Зачем первым выпрыгнул из повозки? Почему не ударил цепями по голове жандарма, который держал вожжи?
Сергей, вспоминая схватку, тоже перекраивал ее по-своему. Но что бы они все сейчас ни придумывали, а Войнаральского уже не освободишь.
Хорошо еще, что сами вовремя вернулись. Соне сейчас что ни говори— она как слепая. А погонись еще полверсты, как раз попали бы в лапы к жандармам: один из сигнальщиков видел, как со станции навстречу погоне выехал отряд.
Фомин швырнул в угол голубой мундир, подсел к Ковалику и забрал у него пилку.
Соня смотрела в окно полными страдания глазами. Никто в комнате не произносил ни звука. Только визжала стальная пилка.
Сергей долго потом помнил этот упорный визг и тяжкий звон цепей, упавших наконец с рук Ковалика на пол.
В Петербурге Сергею неожиданно досталось от Клеменца — почему оставил Соню?
— Ты бы поговорил с ней сам, — устало заметил Сергей.
— Надо было не говорить, а взять ее и привезти.
— За руку? Ты же ее знаешь. Она сказала, что останется и будет готовить новый побег, прямо из тюрьмы.
— Сумасшествие!
— Почему? Если готовить основательно… Она просила прислать новых людей и деньги.
— Надо переждать, — сказал Клеменц, — вся полиция Харькова на ногах. Нельзя сейчас туда никого. Неужели она не понимает?
— Она понимает. Она все понимает. Но она права: скверно сидеть сложа руки.
— Лезть на рожон? Что мы выиграли? Освобожден Ковалик, зато схватили Фомина. Хорошо еще, что ты ушел. Нет, мы что-то делаем не так.
Сергей вспомнил, как на Харьковском вокзале Фомина опознал какой-то тип. Сыщики так торопились, так суматошно набросились на Фомина, что Сергею удалось в свалке скрыться.
«В чем-то Клеменц прав, схватки неравны, и мы так часто теряем лучших бойцов. Что же делать? Отступать нельзя. Но надо действовать обдуманнее, осторожней, а удары наносить с большей силой. Нас карают — значит мы тоже должны карать».
— Что-то от нас уплывает, — с прежним сожалением сказал Клеменц, — или мы сами куда-то уплываем.
— Все течет, все меняется, — пошутил Сергей.
— У нас есть газета, — продолжал Клеменц, — но неизвестно еще, что она дает. А пропаганду в народе мы похоронили.
Сергей понимал настроение Клеменца: он был рожден для такой пропаганды, но ушел в подпольную работу. Может быть, она не приносила ему удовлетворения?
— Ты знаешь, о чем я думаю? — вновь заговорил он. — Когда-нибудь мы вернемся к такой пропаганде, но задавать в ней тон будут другие.