— Вы все шутите.
— Не плакать же. Тревес что-нибудь сказал?
— Нет.
— Значит, есть время. Я ведь сам должен вычитать всю корректуру.
— Это вы успеете. Тревес и сам заинтересован в этом.
— Тогда все в порядке. Но из Милана придется уехать. Если зашевелилась полиция, мне тут долго не усидеть.
— Куда же вы поедете?
— Домой, на родину! Куда же еще, милый Фонтана? Вот только закончу с книгой.
Он читал корректурные листы, когда вошла Фанни и сказала:
— Дмитро арестован.
Из Женевы сообщили, что Яков Стефанович схвачен жандармами в Москве шестого февраля.
«Как долго идут письма, — подумал Сергей, — у нас скоро март, совсем тепло. А в Москве еще снег, дети катаются на санках… Как же так получилось? Случайность, ошибка, предательство? Да нет, может быть, совсем другое. Закономерность».
Он повторил несколько раз про себя это слово. Когда чуть ли не каждый месяц арестовывают людей, перестаешь думать о случайности. Это закономерность. Неизбежный исход нашей схватки. Мы ведь сознательно идем на нее и знаем, что рано или поздно погибнем. Просто отсрочка у каждого своя.
На нашем пути вехами — тюрьмы и могилы, и никакими новыми силами не возместить потерь.
Стефановича не могли, не должны были арестовать, по крайней мере сейчас. Что же все-таки произошло?..
Сергей перелистал корректуру, перечитал свой рассказ о том, как несколько лет назад Стефанович бежал из киевской тюрьмы.
Горько читать про это, зная о его новом аресте. Такое чудо, как побег, повторяется редко. Неужели этот очерк о нем станет могильным памятником?
Сколько уже было жертв: Перовская, Желябов, Кибальчич, Лизогуб. Совсем недавно арестовали и казнили Степана Халтурина.
Сергей машинально перебирал тонкие листки с напечатанным по-итальянски текстом и вспоминал друзей: Димитрия Рогачева, Леонида Шишко, Феликса Волховского, Димитрия Клеменца, Николая Морозова. Они были еще живы, но свидеться всем им вместе, кажется, уже не суждено.
— Что же с ним теперь будет? — спросила Фанни.
— Скорее всего — тюрьма, — ответил Сергей, — к смертной казни его не приговорят. Нет оснований.
— Я боюсь подумать о том, если вдруг арестуют и тебя…
— Почему же меня непременно должны арестовать?
— Если бы ты поехал вместе с ним, тебя бы тоже арестовали.
— Может быть, — рассеянно сказал Сергей, — но это уже не имеет ровно никакого значения.
До отъезда из Милана он успел обменяться письмами с Верой.
Сразу же, как были отпечатаны первые экземпляры «Подпольной России», он послал книгу в Женеву.
«Милая Верочка! — писал Сергей. — …Напишите, пожалуйста, как понравилось. Ведь вы читаете по-итальянски — хоть со словарем. Уже потратьте денек времени — буду вам очень благодарен за всякое замечание, хотя бы самое резкое.
Затем должен еще попросить вас сказать откровенно, очень ли вы сердитесь на меня за ваш „профиль“ или не очень. Что вы будете сердиться на некоторые места, это я знаю заранее. Но, увы, мне нужно было либо отказаться от своего труда совсем, либо помириться с этой печальной неизбежностью. Но отказаться от него я не хотел: единственная часть моей „Подпольной России“, которую я ценю, это именно „профили“, потому что я все-таки более других знаю этих людей, а мне хотелось хоть что-нибудь сделать, чтобы их образы не совсем утонули в бурлящей пучине русской политической жизни… Почему я думаю, что без меня они могли бы „утонуть“?.. Просто потому, что так сложились обстоятельства. Из действовавших никто, кроме меня, не пишет, не имеет возможности писать и погибнет, по всей вероятности, раньше, чем получит эту возможность…»
Вера ответила очень быстро, очевидно, ее «профиль», то есть очерк о ней, затронул ее за живое.
«…моя „профиль“? — сердито спрашивала она. — Будь я цензором, которому предоставлена власть над вашей книжкой, наверное, вымарала бы ее всю… Но это неприятное впечатление, конечно, не имеет никакого соотношения с достоинствами или недостатками очерка. Опиши меня какой-нибудь гениальнейший писатель так верно, что и верней быть нельзя, мне было бы еще неприятнее, и чем полнее было бы изображение, тем хуже. Этого, я думаю, нельзя даже отнести целиком на счет моей оригинальности; это, мне кажется, чувство довольно распространенное, и на нем основан обычай печатать воспоминания о приятелях только после их смерти».
Сергей огорчился, но от своего отступиться не хотел: «…вы абсолютно ошибаетесь в самой сущности вашего утверждения что воспоминания о людях пишутся только по их смерти… Не только о Гарибальди целая масса воспоминаний… есть, но даже о таком, сравнительно, очень мизерном, как Гамбетта… Вовсе не думаю, что изобразил вас целиком — говорю совершенно чистосердечно. Мне даже было это просто невозможно, потому что, в сущности, я вас вовсе не так близко знаю».