— Вы явно преувеличиваете некоторые качества своих героев, — вспыльчиво говорила Вера через несколько дней, когда они встретились в Женеве и продолжили спор.
— Преувеличиваю? — прищурился Сергей.
Он был доволен, что она произнесла это слово.
— Да.
— Прекрасно! А если я делаю это нарочно?
— Нарочно? — пожала плечами Вера. — Зачем?
— В Лизогубе я преувеличиваю жертвенность. А в Кропоткине — ораторский дар. А в Клеменце — талант пропагандиста.
— Да, вы правы. Вы всех словно приподняли — и…
Она замялась, Сергей подсказал:
— Приукрасил? Вы это хотели сказать?
— Пожалуй.
— Нет, я никого не приукрасил. А насчет приподнятости вы правы. Нам сейчас многое мешает, глаза наши засорены. Мы заняты мелочами, будничной работой. И Клеменца, и Кропоткина вы знаете как товарищ, близкий человек. Уверены ли вы, что видите их в настоящем свете?
— Уверена.
— Для нынешнего дня. А пройдет время? Все мелочное отомрет, останется только главное.
— А что главное?
— То, что сделал человек для истории.
— Я как-то не чувствую еще себя историческим памятником, — пошутила Вера.
— Да ведь и я не делаю из своих друзей монументы.
Кое в чем Сергей убедил Веру. Она уже готова была согласиться с тем, что он не идеализирует своих героев, а лишь укрупняет их. У Сергея, несомненно, было чутье угадывать в людях их лучшие черты. Он, наверное, имел право эти черты несколько преувеличивать. Другому Вера этого бы не простила, а что касается до самой себя, то и попросту бы не разрешила. Но Сергей был художник. Это сквозило в каждой строчке его небывалой книги.
Вера не могла не видеть, что книга Сергея не простой документ очевидца, а восхищенный рассказ писателя, которого прежде всего волнуют человеческие качества героев. И он действительно умел создавать живые образы людей. Можно было, конечно, кое-чего избежать и в ее «профиле», и в «профиле» Клеменца и других, но как бы то ни было, «Подпольная Россия» говорила правду. И написал ее не кто-нибудь, а Сергей Кравчинский, их Сергей, которого все они так любили. Она радовалась тому, что в их среде родился настоящий писатель.
Он был художником во всем; его даже не очень волновали теоретические споры, он их не любил, предпочитал не вмешиваться, но тут как раз, по мнению Засулич, совершал большую ошибку. Сергей отказался войти в группу, которую организовали в Женеве сторонники Маркса, в том числе она и Плеханов.
— Не понимаю, — раздражалась Вера, — вы же сами писали «Народной воле», что научность Маркса — истина, которую не пошатнешь.
— Писал и готов повторить это где угодно.
— Но мы же понесем эту научность России!
— Россия велика.
— Прежде всего рабочим, — уточнил Георгий.
— Ничего не выйдет, — сказал Сергей. — Вы забыли? Даже Халтурин стал в конце концов террористом.
— Тогда стал, — кивнула Вера. — А теперь так же, как вы, отказался бы от террора.
— Может быть…
— Многое изменилось за это время. В Москве и Петербурге рабочих гораздо больше, чем было прежде…
— Дело не в количестве, — перебил его Сергей, — крестьян десятки миллионов, но они нам пока ничем не помогли.
— И не помогут, если мы будем жить по старинке, — опять вмешался Георгий.
— Не знаю, — понурился Сергей, — отсюда многое неясно. Надо ехать в Россию.
— А если вам на несколько лет путь туда заказан?
— Почему же на несколько лет? Я не так мрачно смотрю на вещи.
— Ну, а я в таком случае пессимист. Жандармы рассчитывали и на вас, когда попался Дмитро. Нам теперь это известно из верных рук. Хотите или не хотите, а вам надо выбирать какую-нибудь одну дорогу. По-моему, мы должны идти вместе.
— Я и не иду вам поперек, — Сергей дружески улыбнулся Вере и Георгию, — но дорога у меня своя. Теперь-то я знаю, что наконец выбрался на нее.
Дорога у него теперь была только одна, и последние события в Женеве лишний раз убеждали в этом.
Умирали друзья, безмолвно завещая сберечь память о них. Сначала — Саша Хотинский, тихий юноша, заболевший в России туберкулезом; потом Андрей Франжоли, которого вместе с Леонидом, Соней и Димитрием судили еще по процессу «193-х». Наконец — Софья Бардина.
Ее смерть отозвалась всего больней…