До полудня он оставался со своими героями — Жоржем, Таней, Андреем…
Андрей был главным — самоотверженным, бесстрашным и твердым. А его друг Жорж был поэтом. Они хорошо дополняли друг друга: всегда спокойный, рассудительный Андрей и вспыльчивый, горячий Жорж. И оба они любили Таню Репину, замечательную девушку, которую любовь сделала революционеркой.
Невольно Андрею и Жоржу Сергей передавал свои собственные чувства и мысли; эти герои становились его двойниками. Но в них отразился не только он, автор, а и другие люди, его друзья, с которыми он провел свои лучшие годы в России…
В саду звенели синицы. Самые смелые садились на подоконник рядом со столом. Любопытничали, чем это занят каждое утро добрый человек, который ни разу не забыл насыпать им крошек или зерна.
А потом, когда солнце сползало в сторону и подоконник накрывала тень, человек оставлял свои бумаги и уходил.
Кроме синиц, у него была уйма других приятелей, каждый ждал от него доброго слова и ласки. Они уже знали, когда Сергей появится на улице, и терпеливо караулили его возле своих палисадников и ворот.
Девятилетний сын механика паровозного депо Сэмюэль, или, как называл его дружески Сергей, Сэмми (ведь они были друзья), захлебываясь, сообщал последние сведения о своей вороне. То есть о той вороне, которая, на удивление всем, снесла яички прямо за бочкой с дождевой водой и теперь беспокойно высиживала там воронят.
Маленькая девочка Мэгги, которая жила по соседству, посвящала его в тайны нарядов для всех своих пяти кукол. Добродушный мистер Серж отлично ее понимал и даже время от времени приносил ей необыкновенные лоскуты для платьев и передничков.
А сын почтальона рыжий Пат стрелял вместе с Сергеем в цель из лука. С Патом было непросто, так как он до слез переживал свои промахи. Никак ему не удавалось сравняться со своим учителем, который сам сделал этот лук и стрелял из него, как настоящий Робин Гуд.
Так обходил Сергей всех своих знакомцев, а возвращаясь из города, где у него каждый день были другие, сложные дела (и в издательствах, и в редакциях, и в фонде вольной русской прессы), приносил и Сэму, и Мэгги, и Пату, и другим то орехи в хрустящих конвертах, то разноцветные леденцы. Его малыши и не подозревали, что иногда на эти лакомства их взрослый друг тратил последние пенсы.
А «кроме того, — признавался он в одном из писем Анне Эпштейн, которую интересовали самые незначительные детали житья-бытья Сергея и Фанни, — у меня на стороне много приятелей между псами всех величин и пород, о которых мне от времени до времени сообщают сведения».
Он теперь не мог жить без того, чтобы не опекать постоянно слабых, маленьких и беззащитных. И они тянулись к нему, радовались встрече с ним и знали, что он всегда придет на помощь, этот большой, ласковый и немножко странный человек.
Ушли в прошлое те времена, когда у Сергея не было крахмальной сорочки, чтобы отправиться на переговоры с издателем. Впрочем, он никогда не любил педантизма в одежде. Еще с той поры, когда был военным. Англичане так и не смогли приохотить его к некоторым своим привычкам. Он чувствовал себя стесненно, когда попадал в общество джентльменов, которые слишком уж обращали внимание на то, кто как одет, как отодвигает стул или держит вилку. Ему были непонятны люди, загромождающие свою жизнь условностями. А таких людей становилось для него все больше: журналисты, парламентарии, владельцы газет, деятели тред-юнионов. От них многое зависело в жизни эмигранта, в особенности пишущего. Да еще такого, который создавал фонд помощи вольной русской прессы. Приходилось поэтому кое-что и терпеть.
Но все это были мелочи. Дома он запирал в шкаф свой отутюженный костюм и надевал фланелевую рубаху и старые вельветовые штаны. В этой одежде он становился похож на фермера. Да и занимался он во второй половине дня всякой такой работой: мастерил мебель для дома, возился в саду.
Только у Энгельса он не испытывал никакого стеснения, мог прийти к нему запросто, зная, что хозяин не покосится на него, как бы он ни оделся. У Энгельса обстановка напоминала дружескую атмосферу сходок русских «нигилистов». Он был прост и мил, а вот одевался всегда, даже дома, с особенной, удивлявшей Сергея изысканностью. Но это последнее было, конечно, не главным.
Сергея тянуло к Энгельсу, потому что Энгельс был близок ему своей энергией и жизнелюбием, радушным, дружеским отношением к людям. Сергей сам был таким. Общение с ним доставляло радость еще и потому, что Энгельс был безмерно щедр, когда делился своими знаниями с другими людьми. В нем не было ни грана педантизма. Поучать он не любил, да, наверное бы, и не смог. Не то, что Лавров или Кропоткин. Те порой выходили из себя, когда их слушали с недостаточным вниманием или противоречили, в особенности Кропоткин…