Кравчинский был для него больше свой, чем другие землевольцы, и ему охотнее, чем другим, рассказывал Степан, как идут его дела у рабочих.
— Не хочется мне ехать! — Столько тоски было в голосе Сергея, что Халтурину стало жаль его.
— Не горюйте, — постарался весело сказать он, — мы скоро встретимся. Желаю вам удачи.
— Вам — тоже, — Сергей стиснул мозолистую ладонь Степана. — До встречи.
Проводов не устраивали. Сергей уехал незаметно. Да и не было надобности особо отмечать отъезд. Но Соня почему-то была грустной, словно расставались навеки. Никогда Сергей не думал, что она может загрустить оттого только, что товарищ уезжает ненадолго за рубеж.
Путешествие до границы и переход через нее были, как всегда, простыми.
Вечером Сергей прибыл в польскую деревушку, а уже утром садился в поезд на вокзале пограничного немецкого городка.
Через два дня он был в Швейцарии.
На перроне его встречала Вера.
Разговор с ней обеспокоил Сергея. Она, словно сговорившись с теми, кто остался в России, убеждала не спешить с возвращением и едва ли не запугивала опасностями, которые подстерегали его на родине.
— Это не так страшно, — отмахнулся он, — вот вам бы я не советовал показываться в Петербурге.
— Почему?
— Вас многие видели на процессе.
— Но в Петербурге живет около миллиона.
— А вы ведь не умеете скрываться.
— Вот как? — удивилась Вера.
— Вас всегда еще издали узнаешь и услышишь.
Вера оценила прямоту Сергея. Она, в общем, знала, что плохо следит за собой, когда чем-нибудь увлечена или раздосадована. Тут она и впрямь порой забывалась — говорила слишком громко и размахивала руками. Спасибо Сергею, никто из друзей не корит ее за это, а жаль.
В нем она еще в первую встречу подметила это прямодушие, которое так редко встретишь у взрослых. Но Сергей умел даже неприятные вещи высказать так, что обижаться на него было нельзя; правда, о недостатках друзей он высказывался неохотно. Предпочитал говорить о достоинствах.
— А вас по вашей шевелюре тоже за версту увидишь, — решила отплатить ему Вера.
— Дело поправимое, — поддержал шутку Сергей, — да к тому же полиция пока не представляет себе, как я выгляжу.
— В том-то и дело, что пока. Что вы намерены делать, когда вернетесь в Россию?
— Я с Клеменцем редактирую газету, — сказал он.
— Клеменц скоро приедет сюда.
— Вот как?
— Он ведь не согласен с тактикой террора.
— Это я знаю. Но мне тогда тем более надо скорее обратно.
— Пропагандировать террор?
— Не уверен. — Сергей помолчал, он первый раз высказывал вслух свои сомнения. — А вы? Взяли бы снова револьвер?
— За эти несколько месяцев многое переменилось. — Она говорила волнуясь, все громче и, по обыкновению, не замечала этого. — Я не боюсь слов, но мы с вами взломали лед. Сейчас все должно пойти по-другому. Револьвер, может быть, пока и необходим. Но скоро понадобится другое оружие.
— Какое?
— Поживите в Европе, познакомьтесь с рабочим движением.
— Но их борьба не закон для нас!
— Почему? — рубанула рукой Вера. — Кто это доказал? Лавров, Бакунин?
Нет, сослаться на них Сергей не мог. Он всегда жил своим умом. Его многому научили и Лавров и Бакунин, но он не стал их приверженцем.
Вопрос Веры был прост и тревожен. Но Сергей отогнал его от себя. Этот вопрос заставлял вникать в то, что происходило на Западе, а Сергей рвался в Россию.
Он уходил с динамитом в горы. Гремел взрыв, потом наступала тишина. Особая, горная, она заполняла все выси, впадины и ложбины, как некое невидимое, но, несомненно, хрустальное тело. Его не хотелось раскалывать новым взрывом, и Сергей подолгу сидел, глядя на горы, на далекий город внизу и озеро, сияющее резкой полосой аквамарина.
Крохотный вопросик начинал предательски теребить мозг: зачем враждует человек с человеком, когда кругом так ясно и так много места для всех?
В самом деле, неужто есть где-то другой мир — со злобой, издевательством? Неужели тишина нарушается окриками, угрозами? Хотелось наивно верить в то, что повсюду разлиты тишина и благодать.
Но он сам крошил эту благодать, взрывая динамитные шашки.
Он-то хорошо знал, как обманчива ласковая тишина гор. Не надо было закрывать глаза, чтобы представить себе изнурительную погоню и снова слышать выстрелы карабинеров.
В Швейцарии оазис. Здесь всегда оазис. А в других местах люди враждуют, и горный воздух сотрясают взрывы. Но напрасно ли? Если бы он думал, что напрасно, то не тащился бы сюда в горы каждый день со своим опасным грузом.
Целый месяц он был спокоен. Все шло, как надо. Задание «Земли и воли» он выполнил в срок.
Можно было возвращаться. Он ждал вызова из Петербурга. Шифрованное письмо пришло через месяц, но известия в нем оказались убийственные. Лучше бы оно не приходило: обстановка в столице ухудшилась, жандармы арестовали несколько человек. Сергея просили подождать.
Но шли недели, а письма из России становились тревожней. Террористы совершили несколько покушений, но и жандармы не дремали. Сергею прямо написали, что возвращаться в такой момент — значит погибнуть: его ищут.
Его уже не просили, ему просто не высылали ни документов, ни адресов, ни денег.
«Я же думаю поехать в Россию. Нужно, нужно быть там, — писал он в отчаянии друзьям, — …я имею возможность устроиться в Питере самостоятельно, никого не обременяя, ни друзей, ни товарищей. Как — скажу при свидании. Все дело теперь в деньгах: нужно по крайней мере 300 fr. на экипировку и дорогу. Откуда достать их, еще не знаю. Но что я их достану, в этом для меня нет никаких сомнений».
— Деньги ты достанешь, — поддержал Клеменц, — ты можешь писать в любую газету — хоть здесь, в Швейцарии, хоть во Франции. Мы тебе это устроим.
— Вы мне уже устроили, — попытался улыбнуться Сергей, — теперь я понимаю, вы меня просто выпроводили за границу.
— Пусть так, — не пытался спорить с ним Клеменц, — но ты нам нужен на свободе, а не в тюрьме.
— Для чего? Для того, чтобы я здесь на стену лез от бессилия и злости?
— А что здесь делаем все мы?
— Не знаю.
— А ты поинтересуйся. Может быть, и для тебя хорошее дело найдется. В газеты, кстати, писать можно не только ради денег.
— А ради чего еще писать в эти паршивые газеты?
— Ради того, чтобы рассказать Западу о России.
— Очень это надо и Западу и России!
— Представь себе, что надо. Здесь, в Европе, чего только не болтают о нас. Мы-де и злодеи, и нехристи, и кровопийцы.
— Я-то тут при чем?
— Помнишь наш старый разговор в Твери, когда мы в деревню уходили? По-моему, для тебя сейчас опять настало такое время — надо браться за перо.
— Что же я буду теперь писать? Воспоминания террориста на покое?
— Не горячись, Сергей. Подумай. А твои воспоминания, между прочим, могли бы стать как раз той литературой, которая нужна.
— Тебе легко говорить.
— Мне — конечно, — улыбнулся как-то робко Клеменц. — Если бы я умел то, что умеешь ты, мне бы действительно было легче. Так что не будем об этом. Я думаю, рано или поздно ты согласишься со мной.
Сергей не хуже Клеменца понимал силу печатного слова и чувствовал, что сумел бы написать о своих друзьях.
«Кажется, это неизбежно, — думал он, — русские революционеры часто становились писателями в тюрьме, в эмиграции или в ссылке. Есть досуг и нет ничего, кроме пера и бумаги».
Во дворе маленького домика на окраине Женевы, где Сергей жил, произошло вскоре незначительное событие. Сергей не верил в приметы, но оно заставило его вспомнить слова Клеменца.