Рядом с кедром инвалидом ныне прижились два молоденьких кедровых деревца, они выросли из семян, посаженных учащимися школы № 6 поселка Искателей.
По описаниям священника Ивана Зуева, «пустозерцы, как потомки выходцев из Новгорода, доселе сохранили тип северных славян. Они довольно высокого роста, красивые, особенно женщины. Все говорят на чистом русском наречии. Их обычай и домашний быт резко отличаются от соседних устьцилемцев и ижемцев».[171]
Язык пустозерцев, восхищался Федор Михайлович Истомин, отличался чистотой и малочисленностью характерных особенностей. Он сильно приближался в этом отношении даже к языку литературному. В нем не было оригинальной певучести усть-цилемского говора и своеобразных присловий вроде «цейно» или «ино». Федор Михайлович также отмечал, что «по характеру своему пустозерцы более подвижны, по сравнению с устьцилемами, но в то же время скромнее их; словоохотливы, радушны и энергичны; нравственность пустозеров, по общим отзывам, стоит высоко».[172]
Пустозерцы не питали пристрастия к алкоголю. Труд и трезвый образ жизни, как отмечает священник Иван Зуев, поддерживают и укрепляют силы здешнего народа, так что мужик в шестьдесят или семьдесят лет еще бывает бодр и ездит на морские промыслы, требующие силы и проворства. Оттого и жизнь в их среде продолжительная. Старики в восемьдесят и девяносто лет здесь не редкость.[173]
Федор Михайлович Истомин обратил внимание и на обычный летний костюм мужчин пустозерцев. Он был общерусский, то есть рубаха, шаровары и высокие сапоги. Поверх они надевали жилеты и пиджаки, а в холодную погоду — толстые суконные совики, или парки, а также легкие малицы, достоинство которых зависело от степени благосостояния каждого. Шапки и картузы были в большем употреблении у пустозеров, нежели у устьцилемов, которые, особенно во время работы, по большей части ходили с непокрытой головой. Этим, вероятно, объясняется их прическа — стрижка в скобку, без пробора, в виде шапки, а у пустозеров прическа с пробором, по большей части сбоку.
Во время промыслов пустозерцы надевали суконные парки, лузаны и длинные сапоги бахилы — широконосые, без каблуков. Такие же сапоги с каблуками здесь называли «батары». Обычный зимний костюм состоял из пыжиковой шапки, малицы, совика и пим.
В одеяниях пустозерцев замечали больше щегольства, чем у устьцилемов. Особенно была заметна эта наклонность в женщинах. Они выглядели всегда опрятными, одевались со вкусом. В праздничные дни надевали нарядные головные уборы и «очень хорошие» платья.[174]
Эпоха прощания
В конце XVI века, с покорением Казанского ханства, для Московского государства открылись новые, более удобные пути за Урал. Вот почему в 1704 году был закрыт древний новгородский «черезкаменный» путь в Зауралье, в связи с чем уже в начале XVIII века Пустозерск начал терять свое былое значение главного транзитного пункта на пути в Сибирь. Хотя, как свидетельствует перепись, проведенная в 1710 году пустозерским воеводой Афанасием Борисовичем Кулешовым, в начале века Пустозерск все еще продолжал оставаться довольно многолюдным и оживленным центром уезда. Согласно этой переписи в нем на посаде и в семнадцати жирах было 48 посадских дворов да четыре двора нищих, а людей в этих дворах, не считая женского населения, было 296 человек да 18 бездворных и нищих.
Во всем уезде по сравнению с переписью 1679 года количество дворов сократилось на 23, мужчин убыло на 126 человек.[175]
Рассматривая итоги переписи, следует учесть, что в то время в самом Пустозерске было еще немало дворов стрельцов, на подворье у которых жили тяглые люди, да дворы торговых людей, церковных служителей и других служилых людей. Так что, несмотря на сокращение населения, центр уезда оставался еще довольно многочисленным и оживленным.
А в 1762 году, когда «в силу правительствующего Сената указу» оборонительные сооружения Пустозерской крепости «за ветхостью их» были разобраны и употреблены «в топление казенных покоев», закончилась и военная история Пустозерска.
Но и после этого он продолжал оставаться крупнейшим поселением на нижней Печоре. Согласно плану 1768 года в Пустозерске в то время осталось более сотни жилых, хозяйственных и административных построек, в том числе сорок семь солдатских, двенадцать крестьянских и три двора приходских священников.[176]