Из спорных мнений о различиях между каламбуром и игрой слов мы заключаем, что каламбур не способен помочь в изучении совершенно новой техники остроумия. Не притязая на многосмысленное употребление одного и того же материала, каламбур все же переносит центр тяжести на повторение уже известного, на аналогию между участвующими в каламбуре словами. Также каламбур составляет всего-навсего подвид той группы, вершина которой – сама игра слов.
Однако имеются остроты, в технике построения которых почти отсутствует связь с рассмотренными нами до сих пор группами.
О Гейне рассказывают, что как-то вечером он встретился в парижском салоне с французским драматургом Сулье и вступил в беседу. Тут в залу вошел один из тех местных денежных царей, которых недаром сравнивают по богатству с Мидасом. Его тотчас окружила толпа, которая обходилась с этим человеком с величайшей почтительностью. «Посмотрите-ка, – сказал Сулье, обращаясь к Гейне, – вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу». Бросив беглый взгляд на объект почитания, Гейне, словно внося поправку, сказал: «Думаю, он должен быть намного старше» (Fisher 1889).
В чем заключается техника этой великолепной остроты? В игре слов, по мнению К. Фишера. «Например, слова “золотой телец” могут обозначать Маммону и служение идолам. В первом случае центром тяжести становится золото, во втором – статуя животного. Слова эти можно применить и для не совсем лестного прозвища, данного какому-то человеку, у которого много денег и мало ума». Если убрать выражение «золотой телец», мы тем самым упраздним шутку. Тогда Сулье следовало бы сказать: «Посмотрите-ка, как люди лебезят перед глупцом только потому, что он богат»; это вовсе не остроумно. Ответ Гейне тогда тоже был бы другим.
Но мы должны помнить, что нас интересует вовсе не удачное сравнение Сулье (быть может, шуточное), а остроумный ответ Гейне. Потому мы не вправе обсуждать фразу о золотом тельце. Эта фраза остается необходимым условием для слов Гейне, но редукция должна затронуть только эти последние. Если и расширять слова поэта, то единственный способ это сделать прозвучит приблизительно так: «О, это уже не теленок, это уже взрослый бык». Итак, для шутки Гейне излишне трактовать выражение «золотой телец» метафорически: оно применяется в личностном смысле, к самому денежному тузу. Не содержалась ли, кстати, эта двусмысленность в предыдущих словах Сулье?
Но погодите – мы замечаем, что редукция не полностью уничтожает остроту Гейне; наоборот, она оставляет в неприкосновенности ее сущность. Теперь дело обстоит так, что Сулье говорит: «Посмотрите-ка, вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!», а Гейне отвечает: «О, это уже не телец, это уже бык». В этом редуцированном изложении шутка остается шуткой. Иная редукция слов Гейне невозможна.
Жаль, что в этом прекрасном примере содержатся такие сложные технические условия. Мы не можем здесь прийти ни к какому выводу, а потому поищем другой пример, в котором станет возможным уловить внутреннее родство с предыдущим.
Это одна из «купальных шуток», посвященных свойственной галицийским евреям боязни перед купанием. Мы не требуем от наших примеров дворянской грамоты, не спрашиваем об их происхождении. Нам важна только их способность вызвать у нас смех, важно понимать, представляют ли они для нас теоретический интерес. Именно еврейские шутки больше всего отвечают обоим требованиям.