Казалось бы, такой человек должен быть рад тому, что именно Охотск выбран форпостом дела столь величественного и гигантского. Было к чему приложить силы — стремительно растущий порт нуждался буквально во всем, а более всего — в грамотном руководстве. А там, глядишь, и былые грехи простятся новыми заслугами…
— Каналья! Сукин сын! — бушевал тем временем Шпанберг. — Указ Сената ему не указ! Месяцами ржавого гвоздя выдавать не соизволит! Знали б вы, каких трудов мне стоило, чтобы корабли-то те, что в порту стоят, выстроить! И ведь в том году еще со стапелей спустили! Вышел бы в Японскую экспедицию еще в июле, Христом Богом клянусь! Но от вас груза нет, от Шкворня — снега зимой не выпросишь! Вот и пришлось обратно днища сушить! А людей кормить — чем? Голодаем, видит Бог, писал капитан-командору, — голодаем! А тут еще сволочь эта красномордая доносы на меня в самый Петербург пишет, будто б я имущество казенное разворовал и шкурами торгую! Да я его… А сам, прости Господи, днями целыми гульбу устраивает с девками да вином, а пьяным делом блажит несусветно! Меня клялся в карцер засадить, да корабли мои пожечь!
— Остынь, Мартын Петрович, — урезонивал его Чириков. — О делах в Охотске капитан-командор уже в Петербург отписал. Найдут на него управу!
— Уж мне ли не знать, сколь скользок сей угорь! — не унимался Шпанберг. — Не впервой в здешних-то местах хаживаю! Уж отстраняли каналью! Уж отсылали! А вон вернулся и пуще прежнего шалит! Нечем заняться! Доносить на меня вздумал! Убью Hurensohn![6]
Шпанберг расходился все круче, из углов рта полетела слюна.
— На этот раз дело верное, — тихо сказал Чириков. — С вестовым капитан-командор велел передать, что указом императрицы нашей отстранили его уже. Однако ж приказ в Сенате застрял, замену ищут.
Шпанберг резко замолчал, потом расплылся в неприятной улыбке.
— Значит, вот как…
— Вот так, — с нажимом произнес Чириков. — А потому, Мартын Петрович, надо нам наше дело делать.
— На поклон не пойду, — с вызовом бросил Шпанберг. — Хоть сам Беринг пущай приказывает. Не согну шеи перед поганой вшой!
Чириков вздохнул.
— Что ж, придется нам, Ксаверий Лаврентьевич.
— Кто посмел ко мне на глаза эту погань впустить! — послышалось со входа.
Дом Скорнякова-Писарева посрамил бы и иные особняки в Петербурге: о двух этажах, да с подъездной аллеей для экипажей. Однако рядом с кособокими избами и разбитой колеей смотрелся он не величественно, а как-то по-варварски дико. Внутри дом был столь же странной смесью роскоши и дикости — медвежьи и волчьи шкуры на полу соседствовали с дорогими китайскими вазами и стенами, затянутыми узорчатым шелком. Хозяина они нашли в кабинете, отнюдь не расположенного к приему.
Следом за Вакселем и Чириковым ввалился лакей в ливрее с золотым позументом и с рассеченной губой:
— Не вели казнить, Григорий Григорьевич, батюшка! Сами оне вперлись, супостаты!
— Доброго утречка! — звучно поздоровался Чириков, одетый, как на парад. — Людишки твои непонятливы очень, так что пришлось вразумить, уж извини, Григорий Григорьевич! А дело у нас казенное. Капитаном-командором Берингом посланы спросить с тебя все то, что ты властью своей к экспедиции Камчатской и Японской выдать должен.
Скорняков-Писарев, — грузный, растрепанный, — в залитом вином халате сидел в бархатном кресле. На коленях его восседала крестьянская девка с круглым веснушчатым лицом и растрепанном косой в платье, достойном княгини. Она тоже была пьяна.
— Это что за мразь мне «тыкать» смеет? Да я тебя… — Скорняков-Писарев скинул девицу с колен и потянулся к пистолету. — Я — бомбардир Преображенского полку, самого Петра Лексеича брат и соратник! Слыхал ли, сопляк! Вон, не то стрелять буду!
— Стреляй! — Чириков стоял, расставив ноги, в упор глядя на ополоумевшего хозяина. — После сам застрелишься!
В мутных глазах Скорнякова-Писарева что-то промелькнуло, но пьяный кураж пересилил, и палец лег на курок.
— Это мы еще поглядим! — прохрипел он. И выстрелил.
В то же мгновение Ваксель сделал быстрый шаг вперед и рубанул ладонью по стволу пистолета. Пуля прошила пол рядом с обеспамятевшей девицей. Ваксель схватил стоявшую на столе корчагу с квасом и одним махом вылил ее на голову хозяину. Квас оказался с мороза. Какое-то время Скорняков-Писарев мог только моргать, разевая рот, как выброшенная на берег рыба.
— Уж не обессудь, Григорий Григорьевич, — ласково сказал Чириков. — С волками жить — по волчьи выть!