― Вадим, твоя чрезмерная эмоциональность делает тебя пристрастным, а потому необъективным. — Я попытался придать своему голосу как можно более примирительный тон. — Что ты знаешь об этом человеке, с которым случайно столкнулся в дверях?
— Да ты посмотри на его пропитую рожу! Какие еще свидетельства тебе нужны?
— Один старый друг нашей семьи, мастер на все руки и умнейший человек, в голодные девяностые зарабатывал на жизнь ремонтом советских ламповых радиол и телевизоров. Так вот он говорил: «Да разве можно понять человека? Он же в миллион раз сложнее телевизора!». Я хочу сказать, что ты слишком всё упрощаешь. Мы ничего не знаем о Валере, чтобы столь однозначно судить о нём. Например, как часто у него случаются запои. Вполне возможно, в обычной ситуации он вполне адекватный человек и понимает свои интересы не хуже нас с тобой.
― Да какие у него могут быть интересы?! Его интересы ― получить зарплату и «залить за воротник». И он не одинок, здешние аборигены все такие, поверь мне. Ты же сам видел, они до сих пор собираются в клубе и поют хоралы во славу Совка ― в точности как Швондер с компанией в «Собачьем сердце»! Типичное совковое быдло, ограниченные, туповатые люди, ― тут Вадим запнулся и через секунду уточнил: ― за редким исключением. Это та же порода человекообразных, что гениально описана Булгаковым. Раньше они гадили в парадных, ходили в грязных валенках по мраморной лестнице и воровали чужие калоши. Сейчас их потомки делают то же самое и много ещё чего похлеще, только валенки и калоши исчезли из обихода.
Я опять попытался вклиниться репликой в бурный поток фраз:
― Если тебя послушать, можно подумать, что ты открыл новый подвид хомо сапиенс.
― Именно так! Вся эта генерация людей представляет собой тупиковую ветвь эволюции. Они не развиваются, а деградируют. С каждым последующим поколением опускаются всё ниже по эволюционной лестнице. Вот этот экземпляр, которого мы только что видели. Это же пародия на хомо сапиенс! Типичный Шариков!
― Он не Шариков.
― А кто же он, по-твоему?! — В возгласе Вадима прозвучало такое возмущение, словно я усомнился в гениальности автора «Собачьего сердца».
― Скорее, Тузиков.
― Не ёрничай! Что от него можно ожидать, кроме хамства, грубости и матерщины? При этом он, как и все ему подобные, переполнен лютой ненавистью ко всем успешным, образованным, богатым и что-то умеющим. Зависть и злоба гложут его изнутри. Можно подумать, кто-то ещё, кроме него самого, виноват в его проблемах. Такие, как этот алкоголик, мне ненавистны. Я абсолютно согласен с профессором Преображенским ― я тоже не люблю пролетариат! И нисколько не стыжусь в этом признаться. Страшно подумать, ещё совсем недавно подобные типы были нам товарищами! — Последнее слово Вадим произнёс саркастическим тоном, вложив в него целый пуд презрения.
Наконец, он замолчал. Вадим не подыскивал слов, все нужные слова были наготове. Чувствовалось, всё это он не сейчас придумал, это была его принципиальная позиция, плод раздумий, отражающий его жизненный опыт.
Но я тоже не вчера родился, и у меня есть определённая жизненная позиция. В этот вечер я не собирался ему уступать!
― Знаешь, Вадим, не далее, как вчера, один человек заставил меня по-иному взглянуть на эту проблему. Ты прав: представители самого передового, как нас раньше убеждали, класса ― пролетариата зачастую не являются носителями лучших человеческих качеств. По этому поводу кто-то из революционеров прошлого сказал примерно так: «Да, человек низок, жалок, завистлив. Но он такой потому, что таковы условия его существования. Измените их ― и вы получите другого человека». Который не будет гадить на лестнице ― это я уже от себя добавляю.
― Ты что, собираешься оправдывать Шарикова?!
― Нет, конечно. Патологический хам ― это в самом деле клинический диагноз. И он действителен для любого времени, в том числе, и для нашего. Шариковы омерзительны, и тут нечего обсуждать.
Вадим уже готовился перебить меня, но я предупредил его:
― Подожди, не перебивай. Я тебя выслушал, теперь дай мне высказаться. Ты мало знаешь о моей семье, а вот сейчас есть смысл рассказать о ней…
Я задумался на секунду, вызывая в памяти образы дорогих мне людей.
― Мой дед был простым рабочим, правда, высокой квалификации, прошёл войну. Я успел с ним пообщаться в детстве. Он был вынужден рано начать зарабатывать себе на хлеб, почти при этом не учился и остался малограмотным. Я видел некоторые бумаги, написанные его рукой. Дед не имел ни малейшего понятия о правилах правописания, а написанный им текст отличался таким косноязычием, что для его понимания надо было обладать немалой сообразительностью. Дед очень гордился, что знает правило деления дробей ― это когда числитель первой дроби умножается на знаменатель второй, и так далее. В подпитии он любил экзаменовать меня по этой части.