Полина присутствовала на нескольких рисунках. На одном из них её окружали несколько детишек, рядом с которыми она выглядела не строгой учительницей, а старшей сестрой. Я видел её такой в школе. Другой рисунок заставил меня надолго задержаться возле него. На нём Полина в изображении Акимыча предстала воплощением извечного предназначения женщины — служения. Служения детям, верности мужу. Осознанного подчинения своих личных интересов интересам семьи.
Многие мои знакомые дамы отвергают традиционный взгляд на роль женщины в обществе, они презирают семейную «кабалу» и домашнее «рабство». На самом деле нет другого пути к истинной свободе, кроме осознания необходимости своих действий и, если нужно, добровольного несения «креста» на своих плечах. Поэтому у Полины было лицо свободного человека, женщины, сознательно сделавшей свой выбор.
Я бы ещё долго рассматривал Полину, но мужская физиономия на листе бумаги, приколотом к внутренней стороне двери ― единственной поверхности, где ещё осталось место, свободное от рисунков, показалась мне подозрительно знакомой. Ещё бы, это была моя собственная физиономия! Только… Неужели я такой?! В зеркале я себя в подобном состоянии ни разу не видел. С листа на меня смотрел несчастливый человек. Строгое и даже угрюмое выражение лица, нависшие брови, напряжённый взгляд, направленный куда-то вниз, как у людей, погруженных в себя, в собственные раздумья. Это было лицо человека с неспокойной душой, неудовлетворённого жизнью. Выходит, я бываю и таким, а не только уверенным в себе человеком из зеркала.
― Непохож? ― Поинтересовался Акимыч. ― Не обессудьте, ведь я всё рисую по памяти.
― Боюсь, что похож, ― ответил я, не отрывая взгляда от собственного портрета.
Акимыч, наконец, отыскал тюбик с клеем среди своего столярного хозяйства. Повода задерживаться здесь больше не было, но, под впечатлением увиденного, я не мог уйти просто так, молча.
― Вы давно рисуете?
― Да как сказать… Когда в молодости учился на материке, параллельно занимался в студии. Мои работы выставлялись, несколько штук дошли даже до столицы.
― А что потом?
― А потом ― семья, дети. Надо было зарабатывать на жизнь. ― Акимыч помрачнел. ― Два года назад умерла моя жена, и рухнул мой мир... Я долго не мог оправиться, и эти рисунки меня спасли. Появилось какое-то дело, возможность отвлечься, занять чем-то голову.
― Я, конечно, не искусствовед, но уверен, Ваши работы представляют несомненный интерес. Почему бы Вам не попробовать показать их специалистам? Я мог бы помочь.
Акимыч скептически покачал головой.
― Показать, конечно, можно. Только ради чего?
― Ну, в перспективе на этом, наверное, можно неплохо заработать.
― А зачем мне много денег? Потребности мужчины ограничены, мои ― так тем более: жену я похоронил, а дети сами себя обеспечивают. Мне много не надо. В принципе, того, что у меня есть, мне хватает.
― А слава, известность?
― Это всё хорошо в молодости, когда ещё не угасли амбиции. К определённому периоду жизни понимаешь, что известность проходит, а слава только плодит завистников. Это не те цели, к которым следует стремиться в моём возрасте.
Мы опять дошли до калитки и стали прощаться.
― Ну, мне на завод. До завтра, Сергей Николаевич.
― До свидания, Виленин Акимыч.
После увиденного и услышанного я совсем с другим чувством смотрел на сутуловатую спину удаляющегося Акимыча. Это не была зависть к его таланту: хорошему человеку не завидуют, за него просто радуются. Я шёл и думал: «О, сколько мне открытий чудных» ещё приготовил Безымянный? Теперь я знаю, какое имя следовало бы ему дать: Остров Секретов.
Глава 12
Мне приходилось и раньше ездить в командировки. И всякий раз, подъезжая к Москве даже после кратковременного — всего-то в течение нескольких дней! — отсутствия, я испытывал странное чувство, наверняка знакомое многим. Возникало ощущение, что я побывал не просто в другом городе, а в некой параллельной Вселенной, похожей на нашу, но никак не связанную пространственно и событийно с моим привычным миром. Время, проведённое вдали от дома, психологически воспринималось как неизмеримо более длительный период, словно в течение нескольких дней мне удалось прожить целую жизнь, доверху наполненную впечатлениями, переживаниями и встречами с людьми. Более того, командировочный мир, в последние дни безраздельно владевший моим сознанием, успевал вытеснить из него привычные домашние реалии, так что приходилось прилагать некоторые усилия, чтобы снова «вписаться» в уже подзабытый московский миропорядок.