Была уже полночь, наверно, когда он вполз в палатку, разулся и медленно, в два приема, лег — сначала на локти, потом повалился набок. Он уже понимал, что задремывает или даже уже засыпает, и еще чуть-чуть… И услыхал шаги снаружи. Ширкает сухая трава, камешки скатываются под шарящей стопой. Да черти бы вас драли!
— Вы спите? — спросила Даша, отворачивая полог и впуская в палатку звезды и воздух с озера. — Можно к вам на минутку, Кирилл?
— Можно! — сказал он свирепо. — В чем дело?
— Не кричите на меня. На что я наступила? Ноги? Двиньте-ка их в сторону.
Она опустилась на колени у входа, и звезды исчезли опять. Невидимая, сказала: — Вы так задушевно говорили о правде, которую родители обязаны знать… Я принесла целую охапку, еле донесла.
— Чего?
— Ну правду же! Вы ее сами хотели.
Сон рассеивался окончательно, однако сколько ни всматривался Кирилл Валерьянович, чернота перед ним оставалась однородной, и абсолютной, и оттого казалось, будто это начинается какой-то новый идиотский сон.
— Явилась шуточки шутить? — сказал он сердито. — До зорьки спать осталось четыре часа!
Она молчала. Во тьме как будто замерцали точки там, где быть ее глазам. Иллюзия, он понимал, а все же сделалось не по себе. Она сказала:
— Извините, я в дурацком тоне начала. Уже привычка — ничего как будто бы всерьез. Кто кого пересмеет, тот и умный. А дело у меня — тут можно бы и поплакать, сама понимаю.
— Постой, плакать тоже не нужно, — встревожился Кирилл Валерьянович. — Объясни просто толком. Обидели, что ли, тебя?
— Ну что вы, кто меня обидит… Случилось. Именно случилось. А поплакаться некому — подруги нет, папа с мамой для этого недостаточно чужие.
— А я — достаточно?
— Вы — в самый раз. Разъедемся завтра и больше никогда не увидимся.
Потом темнота молчала долго, еле слышно дышала. Он заворочался, отвык лежать на жестком, спина затекла — и уж собрался поторопить, когда темнота протянула печально:
— Понимаете, я очень люблю Бориса. Ну и он меня любит.
И снова умолкла.
— Так, — сказал суховато Кирилл Валерьянович. — Это все?
— Это только начало. А дальше то, что он и брата любит.
— Оригинал, конечно. А ты ревнуешь, значит.
— Не торопитесь угадывать, тут все не по-людски. Вы не заметили, что Богдан ко мне как-то странно относится?
— Ревнует брата?
— Хуже. Тоже втрескался в меня, дурак такой.
Кирилл Валерьянович нервно зевнул — многовато народу столпилось вокруг этой девочки. Как и на острове. Вслух же сказал:
— Детский садик, ей-богу. Могла бы сама разобраться с мальчиками, а мне б хоть три часа поспать…
— Да не могу я сама разобраться! — отвечала темнота. — Хорошо вам, вы взрослый, вы давно распутали свои треугольники…
— Это кто тебе сказал? Распутаешь… одни распутаешь, другие тут же сами вяжутся. Жизнь, голубушка, сплошная тригонометрия. Нужна тебе должность, предположим, а на нее уже другой нацелился, вот и треугольник — ты, он и должность. А что касается сердечных треугольников, то я их никогда не запутывал, слава богу. Лично я ставил сразу все по местам. Каждому свое, только так.
Темнота вздохнула доверчиво:
— Я бы тоже все расставила, но у меня не хватает фигур. Можно к вам поближе влезть? Здесь дует ужасно…
— Разумеется, — дрожащим басом разрешил Кирилл Валерьянович.
Она переползла поближе, прилегла, и коленом он ощутил ее горячее и твердое бедро. Сделалось неловко, жарко, но ведь и отстраниться было совершенно некуда в одноместной палатке. Он почувствовал на лице ее дыхание и окоченел.
— У нас не получится, чтобы каждому свое. — Она говорила тихо, почти шепотом, словно кто-то мог их подслушать. — Для этого мне надо раздвоиться, а я одна. Была бы у меня сестра.
— Еще бы хуже запутались, — по какому-то наитию сказал он, потому что не мог толком вдумываться в ее слова, когда дыхание щекотало ухо.
— Почему?
— Ну, ты ведь тоже неравнодушна к Богдану?
— Что, здорово заметно? — приподнялась она.
— Ничего не заметно. Просто близнецы ведь не бывают одинаковы, они дополняют друг друга до какого-то третьего человека, и вот этого, третьего, ты полюбила. Правильно?
— Какой вы умный… — с уважением прошептала она. И снова прилегла. — Прямо хочется рассказать все-превсе.
— Ну и рассказывай.
— Если б вы еще слушали, цены б вам не было. А то ведь думаете о своем.
— Что? — спросил Кирилл Валерьянович. Ему мешали сосредоточиться приятное тепло, которое ощущалось теперь всей ногой, и запах растертой полыни, и дыхание на щеке.