VII. ТАЙНА.
Воспоминание о Фредерике Кобулер естественно занимало меня втечение всего путешествия, и все мои часы одиночества проходили в мечтах о ней; но не только в часы одиночества — и в другое время дорогой образ расцветал в моей памяти. Почему же по прибытии на остров Фереор — будь то на борту «Эребуса II», на якорной стоянке у бухточки, или на железном берегу, между серым океаном и бесконечной безнадежностью железного пейзажа; перед красной стеной, исчезающей в мелкой сетке падающих снежинок, и перед ущельем, наполненным шумом и грохотом работ, почему же он, этот идеальный образ; с такой ясностью и неотступностью ежеминутно «наплывал» (употребляя кинематографический термин) в моем подсознании… Это феномен, которому я часто, но тщетно искал объяснение.
Или соседство золота, возбуждавшее жуткие страсти матросов, делало рельефнее и сильнее мое влечение к той, которая составит счастье моей жизни? Это оно обеспечивало мне, как результат авантюры, богатство и положение, которые окончательно должны закрепить ее любовь? Или это очевидная невозможность наслаждаться одному этими богатствами и этим счастьем заставляла меня еще сильнее жаждать ее присутствия и бесконечно вызывать в своем воображении ее образ, как некогда я болезненно желал разделить с родственной душой восторг перед красотой райских берегов Средиземного моря.
Или, наоборот, это было впечатление, вызываемое самой природой болида: смутное ощущение, когда наблюдаешь работников, с бешеной энергией рвущих на части падшее светило, — зрелище, противное гармонии космоса?
Я предоставляю экспертам-психологам решить эту проблему. Но факт тот, что втечение последних трех дней, даже в часы самой интенсивной работы, когда серьезность положения должна была, казалось, поглотить все мое внимание, мысль о Фредерике вклинялась во все мои мысли. Ухаживая за ранеными в лазарете, беседуя с офицерами или моими учеными собратьями в теплой атмосфере кают-компании, в дождь и холод на тяжелой и непревычной работе (как мы увидим дальше) или стоя на часах на юте, я мучительно думал о ней.
Вместо того, чтобы благословлять судьбу, которая, избавляя меня от бесконечной полярной экспедиции, сводила мое отсутствие из Парижа к трем неделям, я думал лишь об одном: Фредерика не подозревает о моем скором возвращении, — она, как и все, считает меня по пути к Антарктиде. Запрещение послать ей весточку страшно мучило меня и, несмотря на радужные надежды на будущее, отравляло настоящее. Проходя мимо каюты с радио, я со злобой смотрел на оператора Мадека, склонившегося над своими щелкающими и потрескивающими аппаратами, которые цвиркали, как гигантские аисты. Строжайше запрещено было передавать частные радиограммы, которые могли бы открыть публике настоящее местонахождение «Эребуса II»… Да, я завидовал этим посланиям, передаваемым антенной судна раз двадцать на день во Францию, в Париж.
Там, в Женеве, делегаты разных стран собирались обсуждать судьбу нашего острова. Его все еще считали, на основании донесений «Шамплайна», скалой, затерявшейся на севере Атлантики, бесплодной массой золы и продуктов вулканического извержения, и в полном неведении его ценности (или, вернее, полной уверенности в его бесценности) собрались распорядиться им «в духе Локарнского договора». Поговаривали об интернационализации его и об устройстве на нем гавани и склада продуктов для авиофлота.
Еще с вечера 15-го числа оба капитана известили шифрованной радиограммой министерство и Жана Ривье, владельца судна, что мы вступили во владение островом; оба капитана в своих донесениях настойчиво намекали на большое значение острова и на необходимость, хотя бы ценой крупных жертв, закрепить его за Францией. Кроме того, капитан Сильфраж требовал срочной присылки контр-миноносца и транспорта.
После целого дня пререканий присылку судов утвердили. 18-го числа оба судна — «Эспадон» и «Корнуэль» — вышли из Бреста[19]. Но этим ограничилась политическая смелость правителей. В новостях, передаваемых Эйфелевой башней, ни звука не говорилось о занятии нами острова. Председатель Совета министров выжидал и держал эту карту про запас как решающий козырь, чтобы воздействовать им в случае надобности на женевские переговоры.
Допустимая политика. Но каждая минута промедления или ускорения нашего прибытия в Париж могла оказать самое неожиданное влияние на эти переговоры. Потому что французское правительство не могло оценить действительного значения острова до тех пор, пока ему не станут ясны результаты нашего обследования во всех подробностях… в тех подробностях, которые Сильфраж не решился доверить даже воздушным волнам.
С одной стороны, надо было, чтобы весь мир оставался в неведении относительно богатств острова Фереор до тех пор, пока Лига наций не выскажется. С другой стороны, переговоры не будут вестись Францией с должной энергией (отказаться в случае надобности от одной из колоний, взамен острова, говорил капитан корвета), пока правительство не узнает об открытых богатствах.
Вот почему мы дрожали, чтобы какое-нибудь судно не появилось в виду острова и не вздумало сделать десант; вот почему вопрос шел о том, чтобы поскорее закончить погрузку и сняться с якоря, не дожидаясь даже прибытия вызванных судов.
С точки зрения неожиданного посещения, снег, который опять усиленно стал падать 15-го числа, представлял для нас временное успокоение — на море появилась беспросветная мгла, — чтобы заметить силуэт вершины, судну надо было бы пройти не далее двух миль от нас.
В смысле быстроты все шло хорошо. Работы шли успешно, в хорошем темпе. Они должны были окончиться втечение предусмотренных трех дней.
У матросов рвение к работе не ослабевало, но вместе с тем признаки деморализации все усиливались У нас, «цивилизованных), первое опьянение превратилось в лихорадочный патриотизм и интенсивное желание работать; на наших же людей близость золота, казалось, усиливала свое растлевающее влияние. Мрачные, суровые, грязные и потные, несмотря на мороз, они подчинялись лишь приказаниям инженеров, да и то только относящимся к разработке, отказываясь принимать участие в каких бы то ни было других работах. Так, для возведения бараков, предназначенных под жилище той части экспедиции, которая должна была остаться на суше, нам пришлось самим приняться за работу (я говорю о штабе и ученых), и я все утро 16-го числа провел под дождем и снегом, вскрывая ящики и привинчивая доски разборного домика. После этого втечение недели я ходил с отмороженными, покрытыми пузырями руками.
Того же 16-го числа завтрака не оказалось: повар, поваренок и буфетчик покинули свои посты, чтобы присоединиться к золотоискателям.
Пришлось достать из камбуза консервы, которыми мы и позавтракали в боязливом молчании. От времени до времени, когда взрывы возбужденных голосов доносились с берега, мы бросали еду и хватались за револьверы.
Повидимому, команда собиралась покинуть нас на берегу и, захватив груз, отправиться в страны, где таможню и властей легче подкупить, чем в Европе: Чили, Эквадор или южно-американские республики! Их бешеная работа объяснялась надеждой на скорое получение заранее распределенной добычи. Боцман (который оставался нам верен до конца) рассказал нам, что они действительно объединились в синдикат и выбрали инспекторов, которым поручено было учитывать число вагонеток, выработанных каждым взводом.
Но бдительность капитана и всего штаба помешала выполнению этого преступного плана. Не было даже открытого возмущения. Люди чувствовали свое бессилие: их было сорок человек, а нас семнадцать, но у нас в руках было все огнестрельное оружие, а маленькая картечная батарея на юте превращала заднюю часть судна в настоящую крепость.
17-го вечером, под весом двух тысяч тонн самородков, ватерлиния судна касалась поверхности моря. Трюмы казались полупустыми ввиду большого удельного веса золота, и капитану Барко пришлось призвать на помощь все свое благоразумие, чтобы назначить отплытие на следующее утро, не заполняя свободного пространства лишним грузом золота.
Не могло быть и речи о том, чтобы уйти в Европу, оставив остров и материалы на произвол судьбы, хотя бы даже под охраной французского флага и официальной декларации о занятии — документа, вложенного по обычаю в запаянную и запечатанную коробку.