Так как было еще слишком рано, чтобы подняться к Жолио, я посидел полчасика в Люксембургском саду, удрученный заранее мыслью о бесконечном числе часов, которые придется пережить до желанного момента свидания с Фредерикой.
Я застал Люсьену Жолио в гостиной одну; муж ее, как всегда, опаздывал. Мне пришлось выдержать беседу со «звездой» — одна из самых трудных задач в мире, потому что кинематографическая знаменитость пользовалась исключительно фототехническим словарем. Я мучительно старался придумать какие-нибудь безобидные подробности к истории об «Эребусе II» и Азорских островах, когда дверь в переднюю быстро распахнулась и с треском захлопнулась за влетевшим в комнату, как ураган, кинорежиссером.
Не здороваясь, он бросил на стол развернутый номер «Пари-Миди».
— Сто чертей! Они нас поймали. Боши! Я же говорил, что это долго не продлится. Теперь опять можно подтянуть пояса. Остров N… Остров Фереор… Чорт возьми… Он ускользнул от нас из-под носа.
Не слушая его бессвязных восклицаний, я быстро пробежал заголовки, от которых у меня волосы стали дыбом:
«Германские разоблачения. Остров N оказался золотым утесом. Решение в Женеве откладывается». И я читал:
«Сегодняшние утренние берлинские газеты публикуют сообщение, которое, если оно справедливо, может иметь для нас самые серьезные последствия.
Это рассказ бывшего матроса «Эребуса II», который, говорят, был переодетым журналистом, корреспондентом «Берлинер цейтунг». Со слов рассказчика, преждевременное возвращение судна капитана Барко тесно связано с поднятием франка и с той настойчивостью, с какой французское правительство добивалось передачи ему знаменитого острова N… Другими словами, «Эребус II» из Марселя взял курс не на южный полюс, а на север Атлантики, где и стал на якорь у острова N. Вопреки общему мнению, высказанному и подтвержденному донесениями капитана «Зееланда», остров N не вулканического происхождения, а оказался огромным болидом, гигантским аэролитом, падение которого 5 сентября вызвало метеорологический переворот и всем известные бедствия. Геологи экспедиции Барко констатировали, что болид этот состоит частью из минерала, богатого золотом и содержащего даже самородки чистого золота. Отсюда и название острова— Фереор. Представитель французского правительства, тайно, выехавший на «Эребусе II» из Марселя, заявил о присоединении острова-болида к нашей стране.
По сообщению того же «Берлинер цейтунг», половина экипажа осталась на острове для дальнейшей эксплоатации золотоносной жилы под руководством инженеров-специалистов, а капитан Барко, погрузив на судно одну-две тонны золота, как доказательство своего открытия, вернулся в Шербургский порт, где мнимый матрос сначала был интернирован в арсенальской тюрьме, потому что власти хотели сохранить в тайне все, касающееся острова Фереор, но потом ему удалось обмануть бдительность стражи, он бежал и благополучно возвратился в Германию.
Мы приводим здесь, не ручаясь, однако, за их достоверность, эти сообщения, которые газеты по ту сторону Рейна сопровождают возмущенными коментариями. Они указывают на двуличность нашего правительства, которое держало в секрете открытие золотых россыпей и завладело островом, собираясь объявить об этом лишь да другой день после того, как Лига наций присоединила бы к Франции остров N и его богатства…»
Жолио, нагнувшись, громко читал, через мое плечо, своей жене и вскрикивал от времени до времени:
— Ну, Антуан, отвечай! Правда это? Если правда, так ты должен это знать.
Я был ужасно смущен. Я отвечал смутным ворчанием, делая вид, что поглощен чтением следующей статьи:
«Сегодня после полудня в палате будет сделан запрос. Господин Зербуко от группы социалистов потребует у правительства отчет о политике в данном случае. В ожидании мы остаемся при прежнем мнении относительно правдивости германских сообщений. Но надо согласиться, что выдвинутые ими аргументы не лишены правдоподобия.
Прежде всего финансовая операция Французского банка, выбросившего на рынок, с места в карьер, все золото своего запасного фонда, которое до сих пор считалось неприкосновенным и священным, была бы непонятна, если бы названный банк не чувствовал за собой богатств золотого утеса, которые в ближайшее время должны поступить в его распоряжение.
Кроме того торопливость и настойчивость (которую за Рейном сочли империалистической политикой, преисполненной подлой хитрости), с которой французское правительство добивалось передачи ему острова N, ничем бы не были оправданы, если бы этот остров был простой глыбой лавы, годной, в лучшем случае, лишь для устройства пристани для аэропланов, курсирующих между Парижем и Нью-Йорком.
Ярость тевтонских газет до некоторой степени понятна, но, если это сообщение справедливо (чему мы с своей стороны склонны верить), с патриотической точки зрения, приходится лишь пожалеть о том, что оно в последнюю минуту внесет смятение в переговоры в Женеве. Потому что слишком очевидно, что договор, в силу которого остров N должен был быть передан
Франции, не будет подписан сегодня, как это было объявлено.
Нам приходится только сожалеть о печальных экономических последствиях, которые будет иметь это преждевременное известие для нашего франка. Ибо этот остров, этот золотой утес, который счастливый случай и смелая инициатива наших моряков подарили Франции как компенсацию за все те страдания, которые пришлось ей претерпеть во время недавней войны, будет вероятно у нас отобран Лигой наций.
В случае если, как весьма вероятно, остров будет интернационализирован, смелая, но безрассудная операция банка послужит лишь к тому, что мы лишимся резервного фонда.
Крупного притока золота, на который мы были вправе рассчитывать, не будет, и франк после нескольких дней подъема падет еще ниже, чем прежде, вследствие уничтожения металлического обеспечения наших банковых билетов. Германия торжествует при этой перспективе и предсказывает нам все те муки, которые она сама терпела из-за инфляции».
Я все читал и читал, чтобы иметь время справиться с собой и скрыть свое смущение. Отчаяние сжимало мне сердце. Фредерика? Неужели это она? Потому что ни на минуту я не поверил этой басне о матросе-корреспонденте. Были некоторые подробности, которые команда знать не могла, и некоторые выражения были точно взяты из моего разговора с Фредерикой. Это интервью было стенографировано с нашего разговора и лишь незначительно изменено. Я был невольным изменником, своей откровенностью я причинил непоправимое зло Франции… Но, значит, Фредерика… Буквы прыгали у меня перед глазами, и мне было очень трудно сосредоточиться, чтобы одновременно вникнуть в смысл прочитанного, разрешить мучительный вопрос о Фредерике (о нет! невозможно! не она!) и ответить наконец Жолио. Он наседал на меня:
— Ну, старина, ну? Отвечай же, чорт возьми! Так это правда? Ты-то знал, раз был там, на этом острове… этой золотой скале? И ты ничего не рассказал мне позавчера?
Что ответить? Будет ли правительство отрицать, стараться оправдаться. Но к чему? Теперь уже невозможно затушить скандал, и, во всяком случае, теперь Женева не выдаст Франции мандата на остров N.
Кончилось тем, что я сознался, оправдываясь необходимостью держать это дело в тайне.
— Да, очевидно, — продолжал Жолио, — тебе приказали молчать… Но все-таки это с твоей стороны не хорошо. С таким старым другом! Со мной! Ведь ты меня знаешь… ведь ты знаешь, что я нем, как могила!
Он приводил меня в неистовство. Даже «звезда», изменив на этот раз своей роли декоративной и немой статистики, даже «звезда» присоединилась к его упрекам. Еще немного, и я бы не выдержал.
Втечение всего завтрака я испытывал настоящие муки: меня терзали угрызения совести и страстное желание бежать к Фредерике, чтобы, глядя в ее честное лицо, укрепить свою веру в нее, сказать ей, что я не сомневаюсь в том, что она не виновна, узнать, быть может, о той ловушке, в которую я попал… А тем временем несносный болтун Жолио продолжал самые невозможные предположения, диктовал поведение правительству, объявлял войну Германии.
Сославшись на необходимость в эту тяжелую минуту, предложить свои услуги Ривье, мне наконец удалось удрать. Мои нравственные страдания, казалось, уменьшились, когда я очутился один среди безыменной толпы.