В вестибюле «Клариджа» швейцар показался мне смущенным: я нашел, что у него очень странный вид, когда он мне ответил, что профессор Ганс Кобулер у себя. Кроме того, два субъекта, стоявшие у лестницы, люди в круглых шляпах и грубых башмаках, которых во всяком другом месте я принял бы за агентов тайной полиции, подозрительно осмотрели меня с ног до головы.
Лифт… коридор третьего этажа… Дверь номера 204…
Я опешил, когда вместо Фредерики или ее отца появился молодец с густыми рыжими усами, очевидно, тоже из этих…
Предчувствие катастрофы сжало мне сердце. Проснулось чувство виновности. Но отступать было поздно:
— Господин профессор Ганс Кобулер?
— Здесь. Войдите.
Человек пропустил меня и быстро захлопнул дверь. Через открытую дверь передней в ярко освещенной гостиной я увидел Фредерику; она стояла посредине комнаты, бледная, как смерть.
Я вошел в помещение и, переступив порог, инстинктивно оглянулся
В комнате по обе стороны двери стояли два полицейских в штатском и вызывающе посматривали на меня; в кармане одного из них явственно позвякивало железо, — это было не что иное, как ручные кандалы.
Не обращая внимания на субъекта (очевидно, комиссара), расположившегося перед американским бюро, я подошел прямо к Фредерике и взял ее за обе руки.
— О-o! Фредерика, что здесь происходит?
— Только что арестовали моего отца, час тому назад… Он покончил с собой… А я…
— Ну-с, сударыня, — прервал комиссар резким тоном, — довольно разговоров. А вы, сударь, не откажите сказать мне, кто вы такой и каковы были ваши отношения с покойным Гансом Кобулер?
Я назвался и рассказал правдиво, что видел профессора всего лишь раз, у общих друзей. Чиновник смягчился, заглянул в свои бумаги.
— Ну, хорошо. Вы можете итти. Но надо будет, чтобы вы были готовы предстать пред правосудием. Судебный следователь вызовет вас.
В это время из соседней комнаты вошел полицейский и положил на пол толстую пачку, рядом с другими подобными же.
— Господин комиссар, вот еще банковые билеты. И разрешите доложить, что, приложив к уху телефонный приемник в той комнате, я слышал все, что говорилось в этом помещении. Несомненно, здесь где-нибудь есть микрофон для подслушивания…
И полицейский, профессиональным нюхом, проследив глазами ход электрических проводов, скрытых золоченным багетом, подошел прямо к модной стенной апликации, в форме химеры и, шаря, сунул палец в ажурный прибор.
— Вот он!
Мои последние тайные сомнения относительно Фредерики теперь рассеялись. Что же касается последней, я читал в ее сухих, но горящих трагической гордостью глазах стыд за отца. Она даже прошептала:
— Несчастный!
Между тем при имени Жана-Поля Ривье, на которого я энергично ссылался, комиссар спустил тон. Он стал менее резок, и после моего разговора по телефону с авеню Вилье (который он мне разрешил), услыхав по второму приемнику голос великого финансиста, который дружески отвечал мне и предоставлял себя в мое полное распоряжение, он стал совсем сговорчивым. Еще немного, и укрощенный комиссар сделал бы то же.
— Не волнуйтесь, сударь. У вас еще есть время. Следствие кончится не раньше полуночи, и барышня не будет ночевать в тюрьме, даю вам честное слово, — заключил он.
Немного успокоившись, я оставил Фредерику и помчался на авеню Вилье. Господин Хото только что ушел. Ривье был один, и я мог свободно изложить дело своей невесты.
Жан-Поль не скрыл от меня всей трудности, даже для него, той услуги, которую я просил у него.
— Этакий старый негодяй! — говорил он о Гансе Кобулер. — Я тебя предупреждал. Отчего ты не доверился мне? Мы бы, может быть, могли предотвратить арест этого прелестного ребенка и твои волнения. Ну, да ладно, ты не сможешь сказать, что даром взывал ко мне для спасения твоей Дульцинеи. Я обязан сделать для тебя это, да и еще гораздо больше.
Благодарность Ривье не была пустым звуком. Он употребил всю свою энергию, чтобы освободить Фредерику.
Роль немого свидетеля, которую играла дочь Ганса Кобулера, — роль эта выяснилась с первых моментов следствия, — допускала ее освобождение без ущерба для правосудия. Смерть Кобулера, делая процесс ненужным, способствовала, между прочим, намерению высших сфер замять это дело.
Но были препятствия чисто административного характера, которые даже сам всемогущий Ривье не способен был устранить в этот поздний час. Лишь в 8 часов утра могла покинуть Фредерика полицейский участок, где она, в качестве арестованной, провела остаток ночи в кабинете комиссара… «на довольно удобном волосяном диване» — уверяла она меня, пудрясь перед карманным зеркальцем.
Во всяком случае, когда, торжествующий, я уводил ее, провожаемый угрюмыми и насмешливыми взглядами дежурных агентов, она ничуть не казалась расстроенной, и лишь глубокая складка на лбу свидетельствовала о драме, которую она только что пережила.
Часа два мы бродили по Парижу, почувствовав потребность побыть в безличной толпе. Фредерика взяла меня под руку внезапным и нежным движением, которое выражало больше, чем длинная благодарственная речь.
Я боялся спросить ее о ее чувствах: выражение ее глаз, как только она отворачивалась от меня, вспоминая вчерашнее событие, становилось жестким и беспощадным, и я видел, что смерть Ганса Кобулер не вызвала в ней того столь частого явления, когда вдова, например, проклинавшая втечение десяти лет супружеской жизни своего мужа, как только он умирает, вспоминая лишь редкие счастливые часы, мысленно обожествляет его.
Помимо своей воли, я выказал, быть может, удивление, или она сама испытала потребность довериться мне, потому что сказала мне вдруг:
— Кобулер не был моим настоящим отцом… Мать моя призналась мне в этом на смертном одре. Мне ничего не стоило подчиняться этому человеку, пока я увлекаясь наукой и чисто умственными проблемами, не знала других чувств кроме радости в разрешении проблем… Да, мне ничего не стоило проводить жизнь за расшифровкой тайных донесений. Душа моя как бы спала. Она еще не родилась. Она начала жить, лишь в последнее время, после того, как я встретила в Вимеро тебя, дорогой Антуан… Когда я тебя впервые увидала, затрепетало мое сердце и возродилась во мне нежная и благородная душа моей матери. С тех пор я с трудом подчинялась приказаниям Кобулера: обиды моей матери просыпались во мне, я с каждым днем все больше и больше ненавидела агента Германии, заставлявшего меня вредить Франции, стране, которая, я чувствовала, была моей родной страной, поскольку она была родиной моей матери, поскольку она была твоей родиной, мой Антуан! Теперь мое прошлое вызывает во мне отвращение. Ты видишь, я покинула «Кларидж», унося с собой лишь то платье, что на мне, и сто франков в ридикюле… Я хотела бы отбросить от себя это прошлое, как я отбрасываю сегодня все, что пронадлежало мне в то время, когда воля моя, по милости Кобулера, служила его гнусному делу. Возьми меня с собой, мой дорогой, уведи меня подальше, в какую-нибудь страну, где я могла бы забыть, что была когда-то Эльзой Кобулер, дочерью этого негодяя… Мое настоящее имя не было загрязнено им… Но — увы! — куда я пойду. Нет ни одной столицы в Европе, куда бы он не таскал меня за собой, чтобы я помогала ему в его махинациях. Я мягко возразил ей:
— Есть очень простое средство, чтобы заставить тебя забыть это имя, самое легальное средство, милая Фредерика. Я женюсь на тебе.
Она стоически выпрямилась.
— Я ведь твоя, любимый, вся целиком твоя. Сделай из меня любовницу… но твою жену… Нет! Ты бы краснел из-за меня…
С нежным насилием я зажал ее губы рукой и стал объяснять ей предложение, сделанное мне накануне Ривье. Потом сказал:
— Итак, решено. Я представлю тебя своему другу Жану-Полю в качестве кандидатки. Мы уедем, я думаю, через три-четыре дня. Доктор Маркэн и его жена, из франко-британской научной экспедиции на остров Фереор.
XVII. БОГАТСТВО ФРАНЦИИ.
Дело сделано. Ривье принял Фредерику и меня в своем кабинете на бульваре Осман, и все было закончено в десять минут. Он назначил меня комиссаром делегатом банка Ривье и К°. Я тщетно протестовал: