Увлеченный рассказом, я не сразу заметил, что Фернандо Магеллан заносит Архипелаг на свои карты. Рядом с названием каждого клочка суши он записывал и точную широту и долготу.
— Что вы делаете? — спросил я, пораженный.
— Только то, что входит в мои обязанности, — ответил он. — Отмечаю координаты вашего и окрестных островов, чтобы какие-нибудь корабли случайно на них не напоролись. Что делать с вами, мы решим позже. У барона Ротшильда есть предложение, но что касается меня, я буду настаивать на затоплении. В любом случае, дальнейшее расширение острова вам запрещается. Неужели вам не ясно, что, насыпая свои островки, в один прекрасный день вы действительно создадите сушу. Вы должны понимать, что вся необходимая суша уже существует. Нам и так пришлось освобождаться от Атлантиды, в новых континентах у нас потребности нет.
— Ах так? — я решился сказать все что думаю. — А куда бы вы высадились, если бы не было этого Острова, если бы не было этого рассказа?! Если бы вас не принял этот берег, вы до сих пор блуждали бы в Океане истории! Дон Фернандо, вы не понимаете, что мертвы уже с тысяча пятьсот двадцать второго года! А вы, господин с гримасой, вы что — живете? Разве только в воображении тех слабоумных, в чьих головах все еще тлеют ваши идеи! И про вас, барон Ротшильд, нельзя с полной уверенностью сказать, что вы существуете! После всех трудов профессора осталась пустота, охота на сны опустила их на уровень, лишь чуть-чуть приподымающийся над явью! Единственной твердью для Мэрилин Монро всегда были только сплетни, как дым стелившиеся над околдованной толпой! Господа, не будь этого Острова, вас все еще носило бы по волнам. Не будем тянуть время, продолжайте ваш путь. То, что под вашим дном уже плещутся судьбы утопленников, обсуждайте со своими последователями. Вы их отцы, они ваши дети! Пусть они найдут для вас место, где вы сможете лечить цингу и свои идеи, свои неосуществленные желания давать архипелагам собственные имена...
— Вы же сами сказали, что стоите на куче уничтоженных рассказов! Так зачем заносить их на карты! Возьмите воды, фруктов, свежего ветра! Отчаливайте! — добавила моя жена.
— Попутного ветра! — завершила разговор наша дочка.
Корабль мы проводили как можно более доброжелательными взглядами. Опасно накренившись на один борт, он медленно исчезал, скользя по морской глади. Все вместе мы вернулись к нашему жилищу и принялись готовиться к наступающей ночи. Сумерки как вуаль опускались на наш Остров. Умиротворение этого времени суток очень похоже на предрассветную тишину, и мы чинили им сети для утреннего сбора снов и росы.
Трудились мы терпеливо и внимательно. Ведь это важная работа, от которой на Архипелаге зависит жизнь. В некотором отдалении шумели глубины истории. Океан вяло переваливался с боку на бок среди рассыпанных Островов, на которых светились одинокие огоньки.
БЛИЖНИЙ
КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ
Гости вытирали шаги от листьев и лунного света. За распахнутыми настежь дверями остался ясный осенний вечер. Бесчисленное множество шорохов. И небесных крошек.
А здесь, в галерее, расположенной в трехэтажном особняке в стиле неоклассицизма с элементами позднего романтизма, точнее говоря, в бывшем здании Магистрата, потом Управы области, затем оккупационного командования вооруженных сил Рейха, далее Народного комитета, которое долгое время оставалось просто запущенным и обветшавшим строением, зависевшим от причудливых зигзагов истории прошлых веков, а совсем недавно было перестроено и подчинено новому назначению, — все наполнял свет. Он лился откуда-то с потолка, украшенного отреставрированной лепниной, сверкал с безукоризненно молочных стен, отсвечивал от полированного мраморного пола, сиял из каждого угла огромного зала первого этажа, образованного соединением в одно целое шести сравнительно небольших помещений. Его игра отражалась в торжественных улыбках, в глазах гостей, он благородно поблескивал на жемчужных колье, серьгах, драгоценных камнях подвесок и перстней, на перламутровых запонках... Ничто не могло скрыться в таком обилии света. Не было ни единой тени. Каждую деталь можно было рассмотреть в мельчайших подробностях: тщательно выщипанные брови, крахмальные воротнички, пьянящие туманы духов, сдержанные галстуки, прелестные родинки, шелковые платочки в нагрудных кармашках, розовые подушечки пальцев, строго отглаженные складки брюк, облегающие фигуру силуэты и водопады роскошных вечерних платьев, под легкими тканями которых угадываются волнующие формы — куда же ведут тесемочки и кантики тонкого дамского белья, к чему прикасаются, куда углубляются...
Стены галереи были абсолютно пустыми. Но нараставший гул голосов словно противился этой странности. Открытие выставки, на которой нет картин, никому не помешало выплеснуть то прекраснейшее настроение, что накопилось часами и днями ожидания этого события. Говорили все, разом, причем даже без особых на то причин. Как это принято, неспешно, встречая одобрение. При этом кое-кто высказывался только для того, чтобы звуком коснуться ушной раковины своей собеседницы. Или же дерзко скользнуть вдоль шеи, к груди, туда, где декольте обещает ложбинку. Нежная часть публики все смелее, с открытым звонким смехом или заметным трепетом льнула к приглашенным господам. Если и нашлись гости, заметившие отсутствие картин, то они были не столь наивны, чтобы вслух рассуждать о такой странности. Никто не хотел выказывать недоумение. Все, без исключения, вели себя так, словно до мельчайших подробностей посвящены в идею вернисажа, многие даже доверительно утверждали, что еще в прошлом году художник в своей мастерской лично им излагал свои взгляды на искусство, хотя на самом деле имя загадочного автора не было известно никому.
Видимо, именно благодаря такой атмосфере никто не обратил внимания на появление нескольких рабочих, которые одновременно сняли с окон шторы, а точнее, белые полотнища, с помощью которых художник создал видимость герметически отгороженного от внешнего мира пространства. И в тот же миг сверкающие огни погасли.
Казалось, вся темнота мира сгустилась здесь. Снаружи, и это было видно через окна, все оставалось таким же, как всегда. Просто теперь, из этой тьмы, это все казалось более ясным, выразительным. Каждое окно показывало свое.
Четыре на фасаде здания — главную улицу города.
Четыре на противоположной стене — внутренний двор галереи.
Два справа — церковный двор, с которым граничило восточное крыло.
Два других боковых окна — склон, который дальше, чуть западнее, мягко спускался к реке.
С исчезновением света тут же угас и весь блеск. Туалеты потеряли свой смысл. Обмен взглядами между приглашенными тоже. Гул обернулся молчанием. Двенадцать окон, словно двенадцать картин, уводили в ясный осенний вечер. Среди темноты светились пейзажи внешнего мира. Только они отражались в широко открытых глазах — мрак не оставлял выбора.
Где гостей застигла темнота, там они и оборачивались к ближайшей раме, в сущности, действительно раме, только оконной. Городская толчея еще не схлынула, по улице двигались люди с обожженной неоном кожей, лунный свет достигал лишь уровня уличных фонарей, и только редкие его зерна долетали до покрытой асфальтом земли. Под важными фронтонами государственных зданий струился людской поток. Чуть дальше силуэты останавливались на толстых стеклах витрин, наполненных изобилием. Собачонка тащит за собой и поводок, и старуху в облезлой каракулевой шубке. Уличный торговец сигаретами торопливо пакует свой товар. Вот подчеркнуто легко одетая долговязая девица, на каждом своем шагу безошибочно расходящаяся с собственным счастьем. Припозднившиеся сезонные рабочие, замерзшие девушка и парень в обнимку, не менее десятка бог его знает кого, закрытых развернутыми газетами, студент консерватории с потрепанным скрипичным футляром под мышкой, мальчишка-солдат в новенькой форме — на автобусной остановке. Старичок, прикалывающий к ближайшему дереву некролог. С одной стороны нерешительно приближается фигура, которая тащит какое-то имущество — фибровый чемоданчик, обвязанный веревкой. С другой, с ребенком на руках, спешит сравнительно молодой мужчина. За ним женщина с испуганным лицом. Они приближаются к автомобилю, припаркованному напротив здания галереи. Обмениваются с водителем жестами и парой фраз. И спешат дальше. Видимо, тот, за рулем, отказался их везти. Воистину картина малоприятная.