— Мишто… [8] — садясь за торец стола и беря голову в зажим ладоней, сказал брат. И спросил:
— Со тукэ трэби? [9]
— На пхуч, пшала… Намишто мангэ… [10]
— Йав кэ мэ… [11] — брат указал на стул слева от себя и выпил водки. — Бравинта жужоры… — похвалил он водку и повторил: — Пхэн, со тукэ трэби? [12]
На плите подогревалось мясо кролика. Оно шипело в чугунной сковороде, шипение это мешало чисто слышать голос. И Раиса присела рядом с братом.
— Мандэ дадывос исы… [13] — начала она по-цыгански, но внезапно махнула кистью руки цвета белой луны и стала говорить по-русски. Цыганских языков было столько, что порой одна цыганская семья не понимала другую. Раиса рассказала о телефонном звонке Крутого, который просит погадать ему на картах Таро.
— Он хочет завтра с самого утра. Обещает заплатить хорошие деньги. Бут ловэ.
Она сказала брату, что не может понять причину своей тревоги, она словно лишилась сил.
— У него темная душа, — сказала она. — Но не подумай, что я боюсь его… Нет, мэ ромны… Что-то подсказывает мне, что моя дорога будет опасной…
— Э-э! — поморщился брат. — На дар… Не бойся! Кто тебя тронет, пхэнори, тому дня не прожить… Но я дам тебе Виктора Цыру… — он достал из кармана пижамного пиджака пистолет: — Лэ… И вспомни кицы сы тутэ пшала и пхэня — сколько у тебя братьев и сестер…
— Аи, пшала… Чяче… Но, думаю, обойдусь без этого, — она кивнула на пистолет. — И Виктора не тревожь…
— Мишто, — согласился брат и выпил еще водки, но пистолет не убрал — лишь покосился на него, как цыганский конь. Он ни слова не проронил о своей жене. Цыганская жена считается существом оскверненным. Если она переступала через продукты — их нельзя было есть. Она не могла сесть с мужем за один стол. Чтобы не опоганить шатер, цыганка ползала в нем на четвереньках, потому что самой поганой вещью во всем мире считалась ее юбка. Если цыган как-то сболтнет в компании мужчин о жене, просто произнесет слово «жена», то после длинно извиняется перед людьми.
Брат ел, а Раиса смотрела на него, и ей становилось покойно.
Она — вдова. Ее муж был потомственный цыганский князь. Его зарезали в кишиневском поезде три года назад. Попросили его гитару — он не дал.
Раиса еще маленькой девочкой впервые увидела его в доме отца на Мурыновке, что в Курске. До поры взросления отношение к девочкам у цыган драгоценное, алмазное, яхонтовое — сердечно-печальное. Но не дай ей Бог утратить девственность до замужества. Если отец не убьет — уходи из табора вся семья. Ей было тринадцать лет — князю тридцать, когда они поженились. Но и после женитьбы на Раисе удивительный князь Николай относился к ней, как к еще девочке. Он сам не был светски образован, а ей разрешил учиться и читать книги, будто видел перемены в цыганской жизни.
— Ах! — сказала Раиса печально. — Может быть, мы уже не цыгане?
— Инкэр тыри чиб палэ данда, морэ! [14] — с нажимом сказал брат. — Джя Дэвэлса! [15]
— Тэ дэл о Дэвэл э бахт лачи, пшала… — пожелала ему удачи Раиса и пошла спать.
Она пошла спать, а брат остался. «Наверное, он любит свою жену…» — по-русски подумала Раиса и улыбнулась чему-то, обернувшись.
24
Раисе не спалось. Она думала о сыне, который учился в Лондоне и любил тратить деньги.
Это сегодня она зарабатывает гаданьем в своем салоне белой магии. А при еще советской власти она была бакалавром-этнографом, что редкость для цыганки. Тогда Раиса не была так одинока в непостижимом и холодном космосе жизни. Теперь от непреходящего одиночества она бы стала доктором философии, но кому это надо. Надо только ей одной на муки.
Она садится за пишущую машинку и рассуждает:
«Глупо думать, что человек произошел от обезьяны. Нет, человек сразу был разумен. И он был, наверное, более разумен, когда жил близко к земле. Но он становится обезьяной на древе жизни, устав от высочайшего напряжения многих тысячелетий. Можно представить себе каждого живущего, как растущий побег старого дерева, которое молчаливыми корнями и большой частью ствола уходит в реку времен. И каждый, кто умер уже до нас, мог считать эту зыбкую воду, а не земное лоно реки, своей прародиной… Нет народа, который был бы одной расой, и нет расы — ни динарской, ни альпийской, ни атлантической — которая была бы одним народом. Вот и русы развеяны бедою по белому свету, словно по извечной привычке своей соревнуясь в рассеянии с армянами, евреями, цыганами… Те, кому хватает упорства, еще крепче цепляются за родную землю. Это те русские, словене, которые знают свое слово, свою речь, и для кого все остальные — немые. Немцы. Сколько же народов притянуло к себе мистическим магнитом русское — русое, рудое слово! Но отрекшись от язычества и не став до конца православными — так и спорят словяне между собой на радость, отнимающим их древний язык, народам… Было ли у них Священное знание истины и был ли Золотой век, о котором говорят древние мифы? Не знают русы. Забыли. Заспали на соломенном тюфяке веков. Но их детский дух, стремящийся в космос, как в сказку, еще силен там, где подлый умишко тянет вниз. И треклятое русское «авось» — не есть ли оно признак рутинной интуиции, которая выше любого рассудка? Может быть, к этой интуиции привыкают, как к данности, и не замечают ее, тащат в старый чулан, где пылится ветхое прошлое? Только мутная вода неясных воспоминаний да странные сны в безвременье будоражат ржавые струны древней, прародительской памяти, которую называют еще генетической…
Люди неистребимо жаждут бессмертия. У греков оно называется — время третьего Геракла, в Центральной Азии — возвращение Гессера, в буддизме — приход Будды Матрейи, а у христиан — второе пришествие Христа или наступление Царства Божиего на земле. Надо лишь искупить грехи и ошибки, совершенные каждым, и первородный грех. Тогда человек не будет нуждаться в пище и земных удовольствиях. А значит, не будет завистлив и жаден. Но человек ли это в нашем привычном понимании? Как эти мысли ведут в тупик! Я, Раиса Крянгэ, боюсь неразгаданного Бога и хожу в православный храм молиться. Но коли Бог побеждает любовью и дает нашей совести свободу выбора, то почему я должна говорить священнику ту правду о себе, которую знает один Бог, и которой я боюсь и стесняюсь. Пощадите! Ведь Господь знает правду! Зачем знать ее человеку? И я стою в стороне и не подхожу к причастию, чтобы никого не обманывать. В православный храм ходит много цыган. Дети причащаются. И все они свободно выбрали православный крест — их никто не гнал сюда насильно. И многие из них не могут расстаться с древними цыганскими промыслами, о которых все хорошо знают. Но мы становимся оседлыми, и кто знает, не будут ли наши дети опорой православия в будущем и не отмолят ли наши грехи, связанные с занятиями магией? Ведь Князь мира сего не вечен. Как пойти против собственной природы — мир ведь хорош многообразием Божиим. Мы, цыгане, ромалэ, чавэла — тоже дети Его. И мы — арии. О, как трудно ничтожным умом охватить это волшебное хоро, похожее на круг такого же волшебного и непостижимого солнца — коло! И ведь был языческий бог Хор, и перед его истуканом водились древние хороводы! Ведь был у русичей бог Агуня — Агни — огонь, обозначающий первоначало! И был праязык, на котором люди общались — это не могло уйти безвозвратно. Так где вы, русичи? И почему так радуетесь празднику Ивана Купалы, как то дитя, что раз в год достает из сундука веретенце свой прабабушки?..»
— Мандэ дадывэс исы… бут ловэ… [16] — говорит своим латунным басом брат, стоя в дверях за ее спиной. — Трэби, пхэнори? [17]
— Нат, пшала, — мотает головой Раиса. — Пойду спать, скоро утро…
Ей скоро тридцать семь лет.
Уже в постели, чтобы уснуть, она с закрытыми глазами вспоминала цветаевские стихи:
«…Милые спутники, делившие с нами ночлег!..» «Ночлег…» — шептала Раиса. «…Версты, и версты, и версты, и черствый хлеб… Рокот цыганских телег, вспять убегающих рек — рокот…» «Рокот…» — повторяла она. «…Ах на цыганской, на райской, на ранней заре помните жаркое ржанье и степь в серебре?.. Синий дымок на горе, и о цыганском царе — песню…» «Николай, Никола…» — утирает она слезинку. «…В черную полночь, под пологом древних ветвей, мы вам дарили прекрасных — как ночь — сыновей. Нищих — как ночь — сыновей… и рокотал соловей — славу… Не удержали вас, спутники чудной поры, нищие неги и нищие наши пиры, жарко пылали костры, падали нам на ковры — звезды…»