Самолет Москва — Токио погасил скорость о водную гладь, но, тем не менее, ткнулся носом в пологий край суши с такой силой, что у него отвалился фюзеляж.
Срезав макушки затопленных деревьев, тело его с невыпущенным шасси лежало в воде, а нос уныло уткнулся в сушу, как дите в мамкино плечо. Отвалившийся хвостовой отсек зиял. Обломки сохранившего форму фюзеляжа облизывались волнами. Казалось, скоро прибегут лилипуты смотреть на спящего в полосе прибоя дядю Гулливера.
Боевая группа полковника Лаврентия Тараса шла к вершине холма и вела за собой тридцать семь человек из страны заката, среди которых были дети, женщины и старухи. Старики вымерли еще в дебюте новой власти.
Бойцы, оглядываясь, видели серо-зеленую вереницу зонтов и армейских плащ-палаток. Они шли дальше, ступая тихо, словно по минному полю, и прощупывая тропу впереди длинными осиновыми слегами.
— Разведка возвращается! Разведка! — закричал кто-то зоркий.
И идущим было спокойно оттого, что о них заботились знающие свое дело люди…
Из гарнизона, отстоящей в полутора десятках верст от поселка, онемевшей и оглохшей РЛС, на холм с паническим запозданием вышли маршем три взвода бронемашин с взводом мотострелков и вскоре увязли в бездорожье.
На приходской голубятне действовали, засучив рукава ряс, два православных священника. Они брали из клеток голубей и к лапке каждого батюшка Андрей Тикутьев с отцом Владимиром Вовчиком привязывали по записке. Содержание записок было одинаковым:
«Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!
Господь наш Вседержитель пожалел нас, помраченных рассудком и повязших во всех смертных грехах. Он наслал на Землю потоп, и спасутся только праведные. Перед тем, как предстать перед Ним, мы, нижеподписавшиеся, священник Русской Православной Церкви о. Андрей (Тикутьев) и священник Русской Православной Зарубежной Церкви о. Владимир (Вовчик), говорим всем, кто чтит Символ Веры, следующее.
После долгих дебатов, которые с миром окончились с началом воплощенной кары небесной, и после взаимных обвинений в разрыве канонического, молитвенного и духовного единения со своей Матерью Церковью, мы решили все же, что истинный подвиг сопротивления врагу рода человеческого совершался здесь, в большевистской России. И совершали его православные патриархи, епископы, иереи, монашествующие и миряны гонимыя Церкви Российския. Мы согласились, что отрыв от Русской Церкви ее епархий в государствах-лимитрофах вместе с провозглашенной автокефальной Церковью Заграницей — не каноничны.
А посему призываем всех, кто останется жить на клочке русской суши, — креститесь в Православие, омытое кровью новомучеников, в Русской земле просиявших.
Да будет благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами.
Аминь».
Батюшки исповедались друг другу и теперь, стоя на площадке голубятни, к которой уже подступала вода, слезно и неслышимо молились.
— У вас хорошее зрение, отец Андрей? — спросил о. Вовчик, утирая слезу.
— Да никакое… Минус девять, отец Владимир, — отвечал о. Андрей, тоже утирая слезу. — Не все вижу очесами, так уж вразумляет Господь. Да и ноги учали болеть… Такое, знаете, ощущение, что вот мясо от костей заживо отстает… А у вас как со зрением?
— У меня, батюшка, грех жаловаться, минус семь… — отвечал о. Вовчик. — Уже нитку в ушко игольное не вздерну… Но поглядите, отец Андрей: не по наши ли души вон… во-о-н, меж двух березок… Или это не березки?..
— Березки, березки, — успокаивал о. Тикутьев, сам вдруг взволновавшись. — Но что там, отец Владимир? Что?
— Похоже, судно, отец Андрей.
— Спаси их Господь! — сказал о. Андрей, перекрестился сам, перекрестил пространство у невидимых березок и, поворотясь к о. Владимиру, тихо улыбнулся ему, говоря:
— Вон, отец Владимир, и солнце проглядывает — видите?
— Да уж вижу, батюшка, милостив Господь!.. Видите, вертолет листовки разбрасывает? Кому? Гадам морским?
Настил голубятни застонал вдруг, заохал тяжко, скрипели и скрежетали гвозди, выдираемые из своих гнезд страшной силой водоворота. Обреченная голубятня накренилась и замерла, словно вцепившись незримыми руками за холодеющий воздух.
— Ну, прощайте, отец Владимир! — уже в черной воде обнял о. Владимира о. Андрей. — Прими Господи души наши грешные!.. Да будут чресла наши препоясаны…
— И светильники горящи… Прощайте, отец Андрей! — ответил о. Владимир. — С нами крест — демонов… демонов язва!
И они поплыли.
И поплыли к спасительному плоту…
Со своего плоскодонного судна Игнатий выловил одну лишь епитрахиль с налипшими на нее сочными побегами огородных растений и стодолларовыми бумажками.
— Ишь, — сказал он желтозубому шимпанзе, который был у него за юнгу, — какая красота! Чистая парча! Отвезу Любе — пусть… — и ударил обезьяну по руке, которая тянулась к священной ткани. — Цэть! Куда крестьяне, туда и обезьяне! Цыц, тебе говорю, образина такая! Ишь, деньги увидала… Это деньги Любе на поросенка!
Судно Игнатия — настоящий тихоход, но на плаву надежно.
Он встал у большого кормового весла, закурил сам в задумчивости, дал закурить и обезьяне. Потом лег на обратный курс, говоря юнге:
— Была б ты дельфин — глядишь бы, и спасли кого. А то — ни уха, ни рыла…
— О! О! О! — округлила рот Чита и стала выписывать по палубе сложные кренделя. Такие, что Игнатий в испуге закрутил головой то на нее, то на воду, то влево, то вправо, словно думая, куда бежать, если плот опрокинется. — О! О! О! — Чита указывала пальцем, трясла пальцем, говорила что-то этим пальцем.
— Спокойно, бэби! — крикнул Игнатий, на что та не повела бровью и окала свое округлое:
— О! О! О!
Игнатий оставил гребь и обернулся посмотреть на то, что так встревожило юнгу. Он увидел в четверти мили от своего судна еще одно такого же рода, но гребли двое. И эти двое направлялись прямо к нему.
39
«…Никакая связь не работает. Прощелыги из русского освободительного движения возвратили мне мой диктофон в полной исправности. Иду в их колонне освобождать невесть что от невесть кого. Похоже, что освобождать уже ничего и ни от кого не нужно. Наверное, я обрусел настолько, что хочу совершить свой гражданский подвиг.
Итак, я, Юз Змиевич, собственный корреспондент подлого радио «Век воли не видать», а для обывателя — «Свобода», выполняя свой журналистский долг, передаю с места катастрофы. По моим предположениям, на территории равнинной России произошла экологическая катастрофа.
Помнится, жил в Питере академик Борис Помпеевич Мультановский.
Борис Помпеевич был именно метеорологом-долгосрочником, а его первые опыты прогнозов погоды на целый сезон относятся к 1913 году. Его методы используются до сих пор, их основы разумны и результаты порой удовлетворительны. А где же новое? Вот результаты! Где прогресс? Снова денег нет? Понятно, что сложная это система — атмосфера. Да еще взаимодействие с Мировым океаном! Известно, что попытки долгосрочных прогнозов предпринимаются. Но где гарантии, что они добросовестны? Что они не имеют характер рыночных спекуляций. Вот уже который год некоторые синоптики грозят Петербургу потопом. Они утверждают, что Европа вступили в «эпоху наводнений». «Эпоха наводнений», возможно, даже наступила: в двадцатом веке уже случилось вдвое больше наводнений, чем веком раньше. Но при чем здесь этот катастрофический потоп? Где прогнозы? Наводнение седьмого ноября тысяча восемьсот двадцать четвертого года грянуло, например, когда наводнений долго не было вовсе. Точнее, за период тысяча восемьсот третьего — восемьсот тридцать пятого годов, кроме потопа, было всего еще одно наводнение — четвертого, кажется, февраля по новому стилю тысяча восемьсот двадцать второго года. Через сто лет обстановка была иной: наводнения стали довольно частыми с середины прошлого века и с редкими, одно-двухлетними, перерывами продолжаются до сих пор. Из всего следует, что «эпоха наводнений» вовсе не означает приближения потопа, и что в целом, наконец, нет надежных оснований для долгосрочного прогноза. Но пока что у нас в Москве и Подмосковье — потоп!