Обезьяны в мундирах не раз били меня резиновыми жезлами — кремлевцы внушили им, что они люди… Эти тщеславные психопаты играют в блюстителей правопорядка. Раньше это называлось prseudologia fantastica. Тщеславным авантюристам важна зачастую не выгода, а та социальная роль, которую они играют. Они играючи били меня, а из мешка моей кожи текла красная жидкость первой группы — твоя, мама, и папина, и моя, наша прапрапражидкость.
Случалось со мной такое, о чем чистой бумаге и сказать-то стыдно! И как раз тогда, когда я старался одеваться прилично, подобно другим мартышкам носил галстук, чистил обувь поролоновым мякишем и пшикал подмышки дезодорантами… Тогда я был нищ, как миллионы других очкастых безволосых макак. Тогда я любил себя и свои иллюзии. Теперь я не люблю себя. Но я хорошо плачу макакам в погонах за право жить в свободном мире великой городской свалки. Я выбрал свободу, минуя стадии развития общества: свалка — она и в Африке свалка…
Тут по весне геодезисты считали объемы грунта и объемы мусора. Это тревожный знак. Говорили, что фильтрат гниющего мусора попадает через почву в верхний водоносный слой, а значит, и в водоемы с грунтовыми водами. Но где они возьмут двенадцать миллионов на обустройство новой свалки? «Хто им дасть?» Это из России свалку сделали бесплатно. Хотя… Спорно! Спорно относительно беззатратности. Но бесспорно другое: я лишился страха смерти. А может быть, я уже умер, мама?.. Слышу, как меня зовут… Наверное, пришел мусоровоз…»
Тощий человек раскрыл створки очешника и бережно уложил на алый бархат свои очки. Затем положил блокнот в джинсовую шляпу, а шляпу эту надел на голову.
Так вышел на дальний зов:
— Хре-ены-ы-ыч!
И отозвался:
— Иду-у!
14
Сорокалетнему демократическому журналисту Юзеку Змиевичу снилось, что он в полном одиночестве косит баксы на зеленом лугу. В руках его — коса-горбач, чтоб окашивать кочки и ни единого бакса не оставить под снег. Юзек никогда до этого не косил, но общая эрудированность подсказывает ему, что баксы нужно будет просушить на ветерке, состоговать и придавить сверху жердью. Иначе — размечет ветром. Светло и радостно на душе Юзека от осознания того, что баксов теперь хватит на всю оставшуюся жизнь и он позволит себе прикупить соседствующую с его дачным участком Владимирскую область.
И тут его сгубила жадность. Случилось так, что он увидел вьющегося из-под кочки полоза. Тогда и вспомнил виденные им на Дальнем Востоке экзотические ремни из шкуры полоза. И он бездумно погнался за удавчиком, норовя невесть откуда взявшейся в руках рогулиной прижать змеиную голову к земле. Рогулина сломалась, Юзек упал — змея вонзила что надо и куда надо. Юзек в страхе взмахнул руками, как крыльями, вознесся со слезами печали от расставанья с долларовым лугом и увидел с высоты черту порта Одесса. Но одновременно глазами человека толпы увидел чахоточную Любку Фишбейн, которая взметнула свое чахоточное тело на сорокаведерную смоленую бочку.
Любка самозабвенно орет:
— Долой самодержавие! — и долбит казанками музыкальных пальцев в темечко стражника Глотова, который пытается вразумить дочь крамольной Молдаванки словами «не моги супротив Государя-императора!»
— Смерть псу самодержавия! — кричит Любка, до крови стукнув Глотова кулачком в мясистый полноценный нос.
И тут же из кучки окружавших ее боевиков выскочили четверо в котелках и уложили стражника револьверным свинцом. И, не медля, раскачав труп за руки-ноги, сбросили с причала в Черное море.
Как по зову трубы, чернь бросилась экспроприировать.
Юз смотрел, как бомбились товарные магазины порта, как страсти извергались в пьянство, как все — даже бабы со чады — грузили трофеи на шлюпки и на ломовых. Он видел, как на Николаевском бульваре без единого залпа стоят пехотные цепи.
Солнце катится за море. Наступает темнота и чернь. Только из Карантинной гавани донеслось несколько нестройных выстрелов — там солдаты на кулачках бились с мародерами.
— Почему же они не стреляют? — подумал Юз, ища укрытия.
— Куда стрелять? Пятая судимость! — весело отвечал один из котелков, убивших Глотова. — Броненосец-то сагитированный! Как ахнет — куда портянки полетят!
Любка Фишбейн бессовестно утирала подолом юбки жилистую шею и кричала:
— Ю-у-уз! Кинь спички! Кинь спички!
Горели пароходы Русского Страхового Общества «Петр», горела кашкинская «Екатерина».
— Почему никто не распорядится отдать швартовы, Люба? Ведь можно подать концы на «Святогора» и отбуксироваться на «бочку»!
— Так делаются деньги! — весело орала Любка. — Представь, какую страховку получат Ашкенази с Джекобсом! А ты — женись на мне! Ну!
Она достала из-под синей юбки браунинг и выстрелом ссадила со столба оратора, когда он кричал:
— Вот она ваша самооборона! Позор тебе, Россия! И это все после ужасов Цусимы!..
Любка подула на ствол и навела его точно в сердце Юза.
— Нас здесь сорок тысяч! — сказала она. — Без тебя будет тридцать девять тысяч девятьсот девяносто — женишься?
— Я женюсь на вас, Любовь! — заслонил рукою сердце Юз.
Но Любка жестоко засмеялась:
— На полумужичке-то?
И грянул выстрел…
Юз проснулся пустым, как кошелек рядового пенсионера. «Вот тебе, бабушка, и лужайка зелени! Маэстро, выбирайте делянку! — подумал он. Кошмары гнут — видать к дождю!» Едва брезжило утро.
Юз накинул шлафрок, сладко зевнул и, не умывшись, побежал записать воспоминания о сне на диктофон, но поленился и сел за письменный стол разобрать почту. Он взял большой светонепроницаемый пакет, на котором была наклеена белая бумажка с надписью:
«Ярчайшему представителю информационного рэкета Юзефу Змиевичу».
Юз взвесил пакет на ладони для диагностики по части гексогена. Потом вскрыл его и пробежал глазами.
— Ага… «Лапсердачные репортеры… Талмуд-гусары…» Пропускаем… «Фимиам половым инстинктам… логика пригодна лишь для арийцев… пример франции показывает, что чрезмерная задолженность государства влечет его под власть кагала…» Ну, почему Франция-то с маленькой буквы? Не убеждает! Далее: «Газета становится каббалистической силой… шантаж и реклама — черные жеребцы, дьяволы, несущие в бездну…» Вот это красиво! Это поэтично!
Юз чиркнул кресалом зажигалки, поджег и швырнул пакет в камин. Потом умылся, позавтракал, заглянул еще и в электронный почтовый ящик. А уже потом позвонил жене и сказал, чтоб не приезжала, что работает, что после полудня поедет на одну из городских свалок, где — по слухам — постоянно проживает один очень известный в прошлом киноактер Коробьин.
Жену его звали Лолой вот уже двадцать два года, с тех самых пор, как родилась.
— Мне, Лолка, тут такой сон навеяло! — сказал Юз. — Фамилии какие-то, имена, Одесский порт, пожары… К чему пожары снятся? К наводнению? Ты шутишь, а меня тут чуть не женили… Да во сне, во сне, разумеется! Да, да… Под вечер запели гормоны… Да, Лолка… Да, шутка старая… Как и ты, Лолка!..
15
После завтрака Змиевич выгнал из гаража свой маково-красный «гольф», заключил гараж, а воротясь, увидел живописную картину. Подле его авто гарцевал на белой кобылице отставной генерал и депутат Госдумы от левой оппозиции, мрачный до угрюмости Василий Жучков. Босые пятки его покоились в стременах.