Было уже почти семь часов. Через окна проникал из сада аромат жасмина и сирени, долетала вечерняя песня цикад. Комната купалась в солнечных лучах. Красный свет заката тек по стенам, зеркалам, пылал в хрустале, кровью заливал кресла. Вся обстановка напоминала величавую симфонию, построенную из пурпура и золота.
Ослепленный блеском, Гневош остановился на пороге.
— Золотая пучина, — прищурив глаза, произнес он. — Что за восхитительный закат!
Постепенно его глаза привыкли к вакханалии света. Он внимательно посмотрел вокруг.
— Все сохранилось, — через секунду сказал он, словно во сне. — Все по-прежнему.
— А где библиотечный шкафчик? — неожиданно спросил он. — Застекленный шкафчик с зеленой занавеской? Стоял здесь, у окна.
Кристина смотрела на него почти в ужасе.
— Он действительно здесь стоял до недавнего времени, — ответила она, преодолевая чувство внезапного страха. — Но я велела поставить его там, возле пианино. Но откуда вам про это известно, пан Янек?
— У меня такое впечатление, что я знаю эту комнату уже давно, что я здесь уже когда-то был, что я узнаю эти вещи — мебель и все остальное… Словно бы я после многих лет возвратился в собственный дом…
— Это невозможно, — прошептала она, судорожно сжимая его руку. — Вот уже двадцать шесть лет ни один мужчина не переступил порог этой комнаты. Вы — первый.
— Это тем более странно, но это факт. Так значит — там, около пианино. Да, теперь вижу.
Он подошел к шкафчику.
— На верхней полке, с левой стороны, у самой стенки, должен стоять томик поэзии Леопольда Стаффа.
Он открыл шкафчик и заглянул внутрь.
— Есть! — радостно крикнул он. — Есть!
Он взял в руки лунно-голубую книжечку.
— «Цветущая ветвь». Вы знаете эти стихи, Кристина?
— Знаю ли я? Это был наш любимый поэт. Его стихи мы всегда читали вместе. В последний раз — вечером, накануне смерти мужа. Поздней ночью, словно предчувствуя предстоящую вечную разлуку, муж декламировал мне «Одинокую виллу» — этот маленький лирический шедевр, в котором вибрирует печаль осеннего умирания.
Гневош протянул ей открытую книгу. Она бросила быстрый взгляд на страницу и побледнела.
— Да, это то стихотворение. Сегодняшний вечер — как странный сон. Я постепенно теряю ощущение реальности… Дайте мне, пожалуйста, руку.
Он ее нежно обнял и, глядя в сад, залитый богатством умирающего солнца, начал тихим, проникновенным голосом, воспроизводить слова поэта:
Тень, что нашу любовь вдруг окрасила горестью,
Я давно уже чувствовал в сердце своем.
Помнишь: шли мы вдоль тихой аллеи и с робостью
Ты смотрела на скрывшийся в зарослях дом.
Утопающий в нежном жасминовом запахе,
Погруженный в густой аромат желтых роз,
Он белел в кровяном вечереющим зареве,
Как навязчивый призрак несбывшихся грез.
У ворот его черных, по-мастерски кованых
Мы стояли, взирая на призрачный сад.
Я рукой потянулся к нему, зачарованный…
От волнения у него отнялся голос. Он замолчал. Тогда Кристина, прижавшись головой к его груди, продолжила:
Но ворота закрыты — и меркнет твой взгляд.
И ты, может быть, видела — там, за оградою,
Растянулась, как глыба белесого льда,
Одиноко лежащая скорбная статуя,
Что ворота открыть нам спешила тогда.
Но упала, не выдержав гонки, и вот —
Мы остались стоять у закрытых ворот.
Последние слова стихотворения уплыли в пространство вместе с последним, прощальным лучом заходящего солнца. На небе горела вечерняя зоря, в комнату вливался сумрак. Откуда-то из кустов жасмина послышалась трель первого соловья.
Молча они вышли из дома на садовую дорожку. Все казалось чудесным повторением чего-то, что уже случилось много лет назад. Каждый шаг по извилистым, петляющим между клумбами тропинкам был далеким эхом прошлых прогулок. Так они дошли до беседки. Здесь он признался ей в любви. Она без слов подставила ему свои прелестные губы и не противилась, когда он ласкал своими губами ее грудь. Когда они возвращались из холодного сада, была уже звездная ночь. Боковыми дверями они вошли в виллу.
— К Бендзинскому ты больше не вернешься, — решительно сказала она. — Останешься у меня, а завтра утром мы уедем за границу.