На столе стоят ведра со снегом; под столом — ящик, в котором живут ябто-ко — найденные летом в тундре гусята; в этом же ящике живут щенки.
За кухней следуют комнаты. Они выглядят чрезвычайно современно: кроме стола и табуреток — никакой мебели. Необходимость кочевать не позволяет обзаводиться громоздкими и лишними вещами — человек должен обходиться немногим, жить налегке. Вещи не должны лишать его свободы.
Сани, лодки и лыжи — другое дело, их можно иметь сколько угодно. Прислоненные к стенам домов, отбрасывают изломанные длинные тени — без этих теней невозможно представить себе поселок…
Хозяин и хозяйка очень сдержанно отвечают на наше приветствие.
У Нецька Саса этой выдержки пока явно нет.
— Ада, худо, Володя, худо! — много раз выкрикивает он.
Он совсем недавно усвоил наши имена. А до этого был убежден, что нас зовут одинаково — Худо.
Впрочем, по имени нас в поселке называют не очень часто и только в «официальных случаях». Чаще всего каждый из нас называется Рисуй-Нго-Да — Тот, Который Рисует.
Нецька Саса не слушает, что там вполголоса сердито говорит ему мать, и продолжает выражать свой восторг по поводу нашего прихода тем же способом — он выкрикивает все известные ему русские слова, среди которых Ада, Володя, худо, спасибо, пожа-луй-ста, бумгама — иначе слово «бумага» никак не говорится, — составляют едва ли не половину всего запаса.
Садимся ужинать и в который раз удивляемся, как мы все умещаемся вокруг маленького ненецкого столика — сантиметров восемнадцать высоты и площадью едва ли больше газетного листа.
Снова лай — еще гости: старший брат Нидане, его жена — бабушка Ольга, их дочь с меховой, стянутой ремнями на медных пряжках люлькой, в которой спит ребенок.
Долгий разговор о направлении ветра, о сетях, о морзвере, долгое чаепитие — это все прелюдия. Гости сегодня званы не для этого: Нидане кончила шить свою белую паницу.
Нидане любит похвалиться:
— Я все сама, все сама смотрю, у кого хороший узор — я перенимаю и еще сама что-нибудь придумываю.
Наконец все считают, что положенное на разговоры время истекло. Нидане выходит из дому — вся одежда находится в санях на улице или в холодной кладовке. Она возвращается, неся новую паницу «нутром» наверх, так, чтобы белого верха и узора не было видно — Нидане любит еще и эффекты.
Все мы сидим, как жюри в Доме моделей.
Переодевание происходит у нас на глазах. Набрасывая новую белую паницу поверх старой, когда-то темной, а теперь золотистой от ветра, Нидане проделывает это так ловко и быстро, что мы даже не успеваем заметить, какое у нее платье под паницей… Все это время Нидане стоит к нам спиной. Судя по тому, как оттопырились и изломались пустые рукава, она завязывает шнурки паницы (шнурки завязываются изнутри: снаружи на морозе это не всегда удалось бы сделать).
Потом она поворачивается. Черные блестящие волосы — темнее задымленных шкур — гладко и туго притянуты к голове, заплетены в черные тугие коски. Оттененное белым мехом лицо ровного темно-золотистого цвета. На совсем белых шкурах четко вырисовываются полосы узора — ветвистые рога большого вожака стада.
Фитили в лампах весь вечер никто не подкручивал — они дают все меньше света. В незавешенные окна (занавески с успехом заменяет толстый слой льда) проникает голубое мерцание снега — взошла луна. Нидане стоит между окнами. Белый мех с двух сторон очерчен легким голубоватым контуром. Медные полукруги ее серег не висят, а лежат на мехе высокого ворота.
Паницу осматривают придирчиво. Бабушка Ольга замечает, что сзади узор надо было бы… на полтора пальца ниже.
Я ношу паницу, сшитую Нидане, к ней и ее мужу мы чаще всего ходим в гости, к ней и ее мужу чаще всего идем за помощью. Но мы не рисовали ее. Не рисовали, честно говоря, опасаясь осложнений из-за несколько скандального ее характера.
Знакомство наше с Нидане началось именно с того, что она пришла к нам, и пришла как раз скандалить.
Володя тогда нарисовал и перед сеансом повесил в клубе большой рисунок, своего рода агитплакат: рядом с большой бутылкой спирта и его ценой была изображена женщина в панице, несущая обычный для острова пестрый мешок для продуктов или других товаров.
Не слишком твердо ступая, она тогда в первый раз пришла с претензией:
— Зачем меня нарисовал? Разве я только одна спирт покупаю?
Когда мы объяснили ей, что, конечно, не только она, но именно это и плохо, что, если бы только она, это было бы не так уж страшно, Нидане с еще большим возмущением и явным вызовом сказала: