Наши пятнадцать тяжелых ящиков, оклеенных внутри (и оказалось, не зря!) клеенкой, уже на берегу, а щегольски узорчатые рукавицы, купленные в Москве на Кузнецком, за каких-нибудь полтора часа превратились в грязные обрывки, и только резинка цела полностью и держится еще вокруг кисти.
Нас приглашают сразу в несколько домов, поят чаем, угощают рыбой печорского засола; вопросы задают только самые необходимые: сильно ли качало в море, сколько домов привез пароход и видели ли морзверя.
Первые дни и даже первые месяцы на этом берегу мы не пишем и не рисуем. Мы готовимся к зиме — ищем дом, приводим его в жилой вид, ловим в море дрова, ловим с бригадой рыбу.
Это даст нам возможность работать: не только потому, что дом будет законопачен и застеклен, будет топливо и в бочках посоленная рыба.
Рассматривая наши рисунки и портреты, островитяне, а потом и жители Кары всегда говорили «такой» или «не такой». Это, по-моему, точнее выражает существо дела, чем слово «похож».
Очень часто мы наблюдали, что портрет, казавшийся не очень «похожим», когда изображенный на нем человек находился рядом, безошибочно угадывался людьми даже в условностях лино- или дерево-гравюры, вдали от модели; пейзаж, который мы «сжимали», обобщали — рисовали соответственно своим задачам и своему настроению, — тоже угадывался и, как ни странно, гораздо лучше по прошествии некоторого времени и вдали от самого изображенного пейзажа.
Это понятно: вдали от предмета, пейзажа, человека мы помним самое характерное, самое выразительное плюс свое настроение тогда.
И когда мы просто работаем «на разных работах» — пилим ли дрова, солим ли рыбу, — мы и узнаем берег, поселок, людей, с которыми сталкиваемся. Потом нам уже не нужно, чтобы они неподвижно, по нескольку часов позировали нам, зачастую становясь от этого вновь «непохожими», — мы уже знаем их.
Кара — это река, впадающая в море, с широким, как море, устьем — губой, от нее и море называется Карским.
Кара — поселок небольшой, домики стоят редко, как всегда, вдоль берега: школа, больница, интернат, склады, правление колхоза, жилые дома.
Иван Петрович Попов помнит, как строился первый домик, это было около тридцати лет назад; Попов — первый председатель колхоза «Красный Октябрь».
Колхоз большой, миллионер. Земли колхоза — огромная территория; стада его зимой уходят на Урал, к Оби, летом же подходят снова к морю, спасаясь от полчищ комаров, — их сгоняет резкий и холодный морской ветер. Пастухи кочуют со стадами.
Они так привыкли кочевать, жить на сопке у речки, что скучают в поселке; когда же почему-либо им приходится жить здесь, нет-нет да и стараются, пусть даже на короткое время, уехать в тундру, находя или придумывая для этого разные предлоги.
В населенные пункты они приезжают обычно за продуктами, газетами, порохом и новостями.
Охотники колхоза живут более оседло: в тундре — в чумах, на берегах моря и губы — в избушках. У каждого свой участок (участки распределяются осенью), большой, километров сто, иногда сто пятьдесят; на своем участке охотник знает все кочки, все следы, все норки и места водопоя мышей-леммингов, которыми питаются песцы.
Охотники разъезжаются на участки с осени, с октября или немного раньше, чтобы обжиться там до начала сезона охоты; в это время многие дома в поселке пустуют.
Постепенно знакомимся с людьми в поселке: в этих местах действительно «не ступала нога художника», а нам хочется работать здесь так, чтобы люди не замечали и не удивлялись нашей работе, как не удивляются занятиям человека, ставящего капканы или солящего рыбу.
Хотя поездка наша не была этнографической экспедицией и мы знали уже достаточно для того, чтобы этнография в наших работах не превратилась в экзотику, в местах, где мы живем, материал с этой стороны, во всяком случае для художника, такой богатейший и интереснейший, что вполне можно сбиться на чистую этнографию. Мне и здесь повезло, так как удалось увидеть и нечто другое: это не заслоненное ни этнографией, ни экзотикой стало для меня — для нас — главным в работе..
Несколько дней держалась плохая погода. Мы все время были на берегу, ловили в губе рыбу с одной из бригад.
К вечеру небо чуть прояснилось у горизонта — в тундре это всегда как улыбка на обветренных, замерзших губах; не обратить на нее внимания, не ответить ей невозможно.
Небо стало оранжевым, южный ветер после дождя принес запахи мокрой тундры, и мне захотелось пойти к безымянному озеру.
Высокий берег ручья скрыл поселок.
Я вышла на сопку и увидела море в плывущих на горизонте льдах. Черные угрюмые берега, иногда вертикальные, а иногда с крутым наклонрм к морю, почти падая, стерегли его. Преобладали лиловый и черный цвета: лиловой и плотной была земля, черными — мокрые скалы на берегу, и таким же темным — Халеу-Нго, Остров, На Котором Живут Чайки.