Прикидываем, что привезенные нами продукты должны бы, уже кончиться, — едем с ним и мы: пожить и порисовать оставшиеся двадцать — двадцать пять дней в поселке.
В поселке мы устраиваем мастерскую в старой бане; сейчас здесь сложены сети — рюжи и невода. Насколько возможно, выскабливаем заплесневевшие, поросшие мхом стены и полы. Стены от пара и сырости совершенно черные, но, сделанные из бревен, рубленных топором, очень красивы. Мебелью нам служат ящики из-под продуктов, постелями — шкуры. Часть сетей мы вытащили в сени — предбанник, часть оставили; они висят на стенах, белеют поплавками — красиво и не так однообразно черно.
Володя говорит:
— Их мастерская была выдержана в строгих и благородных тонах.
Дни быстро уменьшаются.
Два квадратных окошка с частыми переплетами. Перспектива острова: берег мысками вдается в море; чуть подтаявшая вечная мерзлота.
Вечная мерзлота… На острове это воспринимается по-иному, это уже не только географическое понятие.
Вечностью веет от пустынных берегов, где под фиолетовыми пластами торфа видны спрессованные столетиями слои ракушек и камней, в моренных толщах сохраняется ископаемый лед.
На острове можно встретить торчащие из земли бивни мамонтов. Ледниковые шрамы видны на поверхности валунов.
Вечность живет в кекурах — островитяне забыли, кто сложил эти каменные знаки, увенчанные плоским, напоминающим человеческий профиль камнем, всегда обращенным в сторону моря: своеобразные маяки заблудившимся в тундре…
Все это прочитывается в тяжелых, покрасневших от ветра и солнца веках островитян, в каменной неподвижности их лиц, в глубинах узких глаз. Сохраняется в складках их одежд.
В распахнутую ветром дверь нашего дома — почти всегда ее невозможно закрыть — видно море. Лодки на якорях, причал, поселок — домики стоят один за другим, в одни и те же часы из их труб появляется сбиваемый ветром дым… Дым ползет по земле, свешивается с обрывистого берега. Под берегом видна полоса мокрого песка, по ней разбросаны большие камни. По песку всегда бродят чайки и островные ребятишки, что-то отыскивая.
Я могу смотреть на это часами, неотрывно, это не может наскучить.
Что-то есть, наверное, в этой голой выпуклой линии морского горизонта, в зигзагах черных водорослей на лиловом песке, в обнаженном в отлив морском дне, сплошь покрытом следами волн и чаек, что-то такое… что невозможно забыть. От чего трудно уехать.
Близилось начало занятий в институте. Надо было возвращаться на пятый курс, к лекциям, к госэкзаменам. К преддипломным эскизам — по итогам летней практики.
После пятого курса начнется преддипломная практика — два месяца. Потом, в последний раз, каникулы — и диплом.
До отъезда всего несколько дней.
Мы сидим вечером на деревянном настиле перед нашей баней — мастерской. Нашей первой мастерской, увешанной сетями и рюжами.
Скоро придет пароход.
Молчим и думаем. Думаем об одном, поэтому не надо много говорить — мы и так понимаем друг друга.
Нас постоянно учили, что, для того чтобы писать-говорить о жизни, нужно ее знать. В институте мы заняты, учитывая и спортивные занятия и собрания, по десять-четырнадцать часов в сутки. Все это время мы проводим в стенах института. Дипломы пишутся в мастерских, с костюмированных натурщиков, которые готовы принять любую позу, часами застыть в любом движении.
Мы думали о том, что хорошо бы забраться сюда на целый год.
— На целый год?..
— Да…
— Придется много работать — нас могут лишить стипендии.
— Придется…
— А сколько нам примерно надо?
— Потом подсчитаем…
— Как-то все учесть надо будет.
— Целый год. Весь дипломный год… А сумеем?..
Море плещется все громче и четче — начинается прилив. Осенью всегда очень большие приливы…
В Архангельске с «Юшара» едем прямо к Косцову.
Улица, где стоит его дом, носит такое название: улица Набережная Реки Соломбалки. Потому что самой набережной нет: в каждом дворе позади дома, выходящего светелкой на деревянную улицу, — дощатый причал. У причала «мотор» — большая моторная лодка или катер.
Связываем свои холсты — те, что из Козел, и те, что с Колгуева.
Косцов строго спрашивает:
— Денег на дорогу хватит?.. Ну, когда же я вас увижу?
Говорим ему, что через зиму, в начале лета.
Косцов на своем «моторе» отвозит нас на вокзал.
— Только не забудьте дать телеграмму — я приеду встречать.
И машет платком.
Через год стоим на опустевшем дощатом перроне. Все уже разошлись, только мы еще ждем… И он таки появляется, Саша Косцов. Бежит по перрону, размахивает руками, кричит на бегу: