Пита нервно, с истерикой в голосе поинтересовалась, чем это я занят.
Я расстегнул молнию на рюкзаке Нитро и порылся в кармане, нашаривая пистолет. Его там не оказалось.
Страх уже шевельнулся во мне, но тут я все-таки заметил рукоять пистолета, торчавшую из-за пояса его широких шортов. Я вытянул оттуда оружие и встал, оставив Нитро лежать лицом в пол.
Пусть лучше так. Никто не хотел смотреть на его выкаченные, невидящие глаза или кривую ухмылку его перерезанного горла.
Я проверил магазин пистолета. Несколько патронов еще готовы к бою.
Сняв оружие с предохранителя, я вышел в ночь.
Выйдя на крыльцо, я вперил взгляд в темноту, пытаясь уловить любое подозрительное движение, — но в порывах ветра почти ураганной силы ничто не оставалось на месте. Все шевелилось и качалось: деревья, ветки, кусты, куклы, трава…
Прижав пистолет к груди, дулом к беснующимся небесам, я последовал за кровавым следом. Он тянулся по всему широкому крыльцу, до самого поручня невысокой лестницы.
Что Нитро там забыл? Зачем отходил так далеко? Мы с Питой всю свою смену просидели под дверью хижины. Может, услыхал какой-то шум и отошел разведать?
И что тогда? Стоило Нитро повернуться спиной, и Солано выскочил из ночной тьмы, как чертик из табакерки, чтобы одним взмахом ножа перерезать ему горло?
Я высунулся с крыльца над перилами, оглядел боковую стену хижины.
Никого. Ни подозрительных следов, ничего вообще.
Кто бы ни зарезал Нитро, этот «кто-то» словно бы в воздухе растворился.
1957
Патриция Диас укладывала Сальму, свою шестимесячную дочку, в колыбель, когда в дверь ее дома постучали. Она подоткнула одеяльце под пухленькие щечки Сальмы и тихонько вышла из спальни. В прихожей она отперла переднюю дверь и с удивлением обнаружила на маленькой веранде полицейского. У него было круглое, похожее на диск луны лицо и большой живот, испытывавший на прочность начищенные пуговицы униформы. Он держал за ручку бездомную с виду девочку, одетую в истрепанную ночную рубашку и с коротко остриженными…
— Мария! — воскликнула она.
— Мамочка?
— Милая моя? Боже ты мой… О боже! — Она заключила свою дочь в крепкие, долгие объятия. — Крошка моя! Что с тобою случилось?
— Я офицер Родригес, синьора, — представился полицейский. — Я нашел ее этим утром невдалеке отсюда. Девочка без присмотра бродила по парку. Я уж решил, что она там живет…
— Живет?.. — Патриция выпустила дочь из объятий и, хмурясь, вгляделась в ее чумазое лицо. — Что ты делала в парке, золотце? Почему ты не в школе святой Агаты?
— Мне там не понравилось, — просто ответила Мария.
— В школе?
— И я ушла оттуда.
— Как это ушла?
— Вот так, взяла и ушла! — повторила Мария. Кажется, уже раздраженно: голос пронзительный, твердость во взгляде.
— Почему бы тебе не зайти в дом, милая? Можешь полежать пока на моей кровати. Хорошо? Я бы хотела немного поговорить с полицейским с глазу на глаз.
Когда Мария скрылась за дверью, Патриция уставилась на толстяка в полицейской форме и с трудом проглотила запечатавший горло комок.
— Все это очень странно, — начала она, внезапно нервничая, хотя ничего дурного не совершила. — Видите ли, моя Мария не обычная девочка. Она просто не в силах учиться так же, как и другие дети ее возраста. Два года тому назад школьный психолог порекомендовал записать ее в особую школу-пансион.
— Школу святой Агаты? — уточнил полицейский.
— Да, в «Школу для заблудших детей под покровительством св. Агаты». Родители тамошних учеников либо умерли, либо спились, либо… мало ли что. Есть немало причин, по которым дети попадают в эту школу. Некоторые похожи на Марию. Они отстают от остальных в умственном развитии.
— И как долго ваша дочь учится в этой школе?
— Уже полтора года или вроде того.
— Когда вы встречались с нею в последний раз?
— Ну… когда мы поместили ее туда… — И поскорее добавила: — Поначалу мы приезжали ее навестить, но монахини не позволяли нам встретиться. Каждый раз под новым предлогом. Но они заверяли нас, что у нее все прекрасно. И тогда я… ну, забеременела… и это вроде как целиком завладело моей жизнью, а потом родилась Сальма, и…
Патриция глубоко вдохнула, только теперь осознав, что раскаленный прут у нее внутри возник не из-за простого волнения; нет, то было жаркое, обжигающее чувство вины.