— У тебя нет родителей? — спросила у нее Роза.
— Нет, — процедила Елизавета, не сводя с меня гневных глаз. Но затем пар из нее вышел, и, покачав головой, она тихо сказала Розе: — Их у меня забрали.
— Куда же они делись?
— Не знаю.
— Они сделали что-то плохое?
— Нет. Они были хорошими людьми.
— Тогда почему их забрали?
— Это все очень сложно, — вздохнула Елизавета. — Но если упростить, когда я была маленькая, лидеры моей страны обладали огромной властью. Они были все равно что… Знаешь, как кукловоды управляют марионетками? Вроде того. Они контролировали все. Газеты, экономику, политических противников, свободу высказываний. Они так боялись потерять власть, что следили за всеми, угрозами добиваясь повиновения. И особенно они боялись таких людей, какими были мои родители — тех, кто всегда говорил правду. И вот однажды их увели, и больше я их не видела.
Я пристально вглядывался в лицо Елизаветы. Ее черты искажала боль, принесенная этими воспоминаниями.
Как она выразилась?
Не у каждого жизнь так же легка, как твоя.
Теперь я и впрямь чувствовал себя последним мудаком.
Роза сказала:
— Ни за что не хочу иметь слишком много власти.
Елизавета грустно улыбнулась девочке и взъерошила ей волосы.
— Почему бы тебе снова не попытаться уснуть, Роза? — спросил я.
— Я еще не успела устать.
— Утро настанет прежде, чем ты закроешь глазки.
— А ты споешь мне колыбельную?
— Кто — я? — изумился я. — Нет. Петь я не умею.
Роза перевела взгляд на Елизавету.
— А ты умеешь?
— Я не знаю колыбельных.
— А я тебя научу. Только я помню те, что на испанском. Ничего?
— Да, испанский язык я понимаю… Ничего, если только ты не решишь, что я как-то странно говорю.
Пропустив ее сарказм мимо ушей, Роза затараторила:
— Здорово! Колыбельная зовется «Спи, сыночек». Начинается она так: A la roro nino, a lo roro уа, duermete mi nino, duermete mi amor…[27]
Всего было шесть куплетов. Роза пела их по очереди, Елизавета повторяла за ней, потом они переходили к следующему. Мелодичные, повторяющиеся слова; убаюкивающая мелодия с долгими паузами и сменой гармоний. Роза пела на октаву выше Елизаветы, но обеим удалось передать эмоции — любовь и заботу.
Когда они закончили, я не мог не похвалить:
— Просто потрясающе!
Роза просияла. Елизавета покраснела от смущения.
— Я и другие знаю, — сказала Роза. — Споем их вместе? Ну пожалуйста…
И вот еще минут десять-пятнадцать Роза с Елизаветой разучивали колыбельные. В одних звучала грусть, а мелодии были навязчивы, словно в погребальных песнопениях. Другие гипнотизировали повторяющимся ритмом, затягивали в сон. И каждая обладала чудесным лечебным свойством — понемногу снимала ту тяжесть, что поселилась в моей душе.
Когда Роза пропела последний из куплетов, Елизавета послала мне тайную улыбку над макушкой девочки. Я улыбнулся в ответ. Затем ее взгляд уперся во что-то за моею спиной. Сомнение и оторопь промелькнули на лице, прежде чем оно совершенно побелело.
Когда еще пацаном я мотался по стране в родительском «доме на колесах», мы как-то почти все лето провели в Монтане, на трейлерной парковке близ горного хребта Литтл-Белт. Там было здорово. Можно было исследовать заброшенные шахты и ветки узкоколеек, плескаться в ледяных речушках, бродить извилистыми тропками, изучать повадки всякой живности.
Я подружился с енотом, который любил жевать ириски, с невероятно отважным бурундуком, который запрыгивал на вытянутую вперед ладонь ради нескольких орехов, и с приехавшей из Канады девочкой по имени Салли, обожавшей ловить насекомых. Салли всюду таскала с собой коробочку из-под «Тик Така» — там сидела ее главная находка за день, которую Салли всем с гордостью показывала.
Ее детское увлечение энтомологией оказалось заразительным, и вскоре я собрал собственную коллекцию муравьев, жуков, бабочек, сверчков и так далее. То и дело мы устраивали битвы между своими жуками, сражения насмерть. Гладиаторским рингом служила коробка из-под овсяных хлопьев с аккуратно вырезанной стенкой. Обыкновенно выбранные нами жуки пытались сбежать, даже не думая сражаться, но за ними все равно было интересно наблюдать, громко их подначивая.
Однажды вечером я оставил гладиаторский ринг снаружи; прошел легкий дождик, и картон коробки размяк и перекосился. Коробки с овсяными хлопьями в нашем «доме на колесах» еще были доверху полны, и смастерить новый ринг я не мог. Меня повергала в дрожь мысль о том, что Салли станет меня ругать и, может быть, даже поколотит (она была на пару лет старше и довольно задиристая), а потому я отправился к границе стоянки, чтобы поискать подходящую коробку в мусорных баках. Как можно тише я опрокинул набок первый в ряду бак и принялся ковыряться в мусоре. Тогда-то я и услыхал чье-то низкое, тяжелое пыхтенье. Я обернулся, таращась в сумерки, и углядел здоровенного медведя в каком-то десятке футов от себя. Тот стоял на всех четырех лапах, зажав в пасти пластиковый пакет и внимательно изучал меня. Вообще говоря, медведь, должно быть, простоял там не меньше минуты, глядя на меня в упор.
27
Классическая мексиканская колыбельная: «Спи, мой сыночек, засыпай скорее. Спи, моя радость, спи, любовь моя…» (исп.)