Ребята добежали до разбомбленного дома. Словно забытый, он стоит посреди стройплощадки. Здесь ветрено, мокрая тропа ведет через задний двор, справа у стены — наружная лестница. Деревянные ступеньки, перила с завитушками — все покрыто толстым слоем пыли.
Одна из дверей раскрыта настежь. Слева — уборная, унитаза уже нет. Прямо — комната, рядом — кухня, покосившаяся плита, отделана коричневыми изразцами. Они все еще блестят.
— Видишь — комната и кухня. Здесь мы и поживем.
Комната довольно просторная. Два окна — высокие и узкие — берлинские окна, как их называют. И стекла целы. Стефан говорит:
— Вроде теплей здесь.
— Какое там теплей! — отзывается Губерт. — Ничуточки. Холодно. Замерзну я тут совсем.
— А ты давай приседай.
— Отвяжись! — Губерт стоит не двигаясь. Мерзнет.
Из окон им хорошо видны и высотный дом и стройплощадка. Тихо везде, людей не видно.
— Никого нет, — говорит Губерт.
— Правда никого. Да и чего им?
— А вода!
— Вода там, внутри, — говорит Стефан. — Надо только кран завернуть, и всё. Кран завернуть. Нечего нам было удирать.
— А удрали, — говорит Губерт.
— Надо было завернуть.
— Что ж ты не завернул? — спрашивает Губерт.
— Да нет, это я так просто.
Оба стоят и каждый смотрит в свое окно. И хотя Губерт в нескольких метрах от Стефана, Стефан чувствует, как Губерту холодно.
— Были бы у нас спички, — говорит он, — развели бы огонь в плите — ты бы сразу согрелся.
— А дым? Вдруг из трубы дым валит? Понимаешь? И вообще — спичек-то у тебя нет.
Стефан отвернулся. Снова смотрит в окно — спичек у него действительно нет. Он заговорил о них только для того, чтобы хоть немного утешить Губерта.
Но Губерт только еще больше злится. Холодно ему очень. Он говорит:
— Я тут околею.
— Правда, ты давай приседай. И руками по бокам хлопай.
— Пошел ты! — кричит Губерт.
А там за стройплощадкой к высотному дому подъезжают пожарные.
Гудки, синие огни мигают, через мост одна за другой, покачиваясь на ходу, будто красные слоны, едут пожарные машины. За ними маленький красный джип. Колонна подкатывает к дому-башне, резко тормозит, с машин соскакивают пожарники, раскатывают шланги, а из дома, из маленькой двери в самом низу, вываливается сразу целая толпа. На всех балконах теперь показались люди — торчат головы, мелькают руки — целое представление!
— Батюшки мои, — удивляется Губерт.
— Во забегали! — говорит Стефан.
— Побегают и перестанут, — говорит Губерт. — Подумаешь, из-за водички этой!
— Может, там много набежало? Может, весь подвал залило, котельную с насосами и всем прочим…
У Губерта вдруг показались слезы. Он упорно смотрит в окно, не поворачиваясь. Лицо какое-то застывшее, маленькое, сморщилось от холода.
— Не пойду я домой, — говорит он.
Стефан смотрит на него.
— Никто ж не знает. Я да ты. Ты что думаешь, я тебя выдам? Правда думаешь? Ничего я никому не скажу. — Стефан поднимает руку и держит ее прямо перед Губертом. — Никогда, никому, понял?!
— Ты мне друг, значит.
— Друг, — говорит Стефан. — Можешь спокойно домой идти.
Снова оба смотрят каждый в свое окно, видят толпу перед домом, видят, как суетятся пожарные.
Как же Губерт теперь домой пойдет?
Все на нем мокрое, холодное, волосы спутаны, весь трясется от страха…
— Не могу я сейчас домой, — говорит он, — мокрое на мне все.
— Но здесь нам тоже оставаться нельзя. Ты правда околеешь от холода.
Губерт стоит и думает, как оно будет, если он вправду умрет… Все будут плакать…
— Слушай, — говорит Стефан. — Надо уходить отсюда. Может, на почту зайдем, там всегда тепло. Или в кино, туда, где кассы.
Губерт молчит, будто глухой. А пожарники там за окном уже скатали шланги. Зеваки постепенно расходятся, большинство идут в дом, но дети остались, дюжина — не больше. Однако постепенно набегают еще.
— Чего им там надо? — говорит Губерт. — Чего они там не видели? — Вообще-то ему страшно, и злится он, и больше всего злится оттого, что не может пойти и сказать: «Это все я виноват! И насчет воды и пожарников, я, Губерт Химмельбах!» Нет, не видать ему славы, он навсегда останется неизвестным героем. И холодно ему ужасно, а Стефан все предлагает и предлагает: