— Какой он человек? — говорит Герман. — Неужели это так трудно сказать? Про дружка — ты пока забудь.
— Не получается, — говорит Стефан. — Какой он есть, такой он и есть.
Немного подумав, отец говорит:
— Ну, ладно. Дружок так дружок. Но ты скажи, может, он ненормальный?
— Гаральд?
— Гаральд, — говорит Герман. — Мы же все время о нем говорим. Что это ты без конца спрашиваешь? Может быть, он правда не в своем уме?
— Ничуточки. Совсем нет.
— Написал же такое! Сам не понимает, что написал! Это я и называю ненормальный!
— А если он так думает?
— Что думает?
— Когда детскую площадку бетонную делают?
— Ты ж как он говоришь! — Отец даже рот не закрыл. — А знаешь еще меньше! Твой Гаральд хоть на стройке работает. Подсобным рабочим, правда. А ты — попугай! Болтаешь за ним не разбирая.
— А ты сам сказал: слишком много тени!
— Тени? — Отец поражен.
— Когда мы с тобой — Губерт еще с нами был — туда ходили, где детская площадка должна быть. Ты сам сказал: слишком много тени.
— Я это сказал?
— Да.
— Правда сказал? — говорит Герман, а Стефан, посмотрев на него, спрашивает:
— У Гаральда будут неприятности, да?
— Неприятности? Упрямится он, ничего не признает. Такое впечатление, будто он чувствует себя героем.
— Что ему признавать? «Остолопов», что ли?
— Все в целом, — говорит Герман. — Первые же слова: «Пока не поздно, задаем вопрос». Что не поздно? Мы же строим. У нас сроки. Тут уж не до дискуссий. До начала стройки — пожалуйста. А когда план утвержден, всё — мы строим! Нам нужны сотни тысяч новых квартир. А тут твой каноист со своей детской площадкой!
— Он же только про бетон написал.
— Бетон? Мы же и песочницы там поставим…
— А бетон?
— Черт бы тебя побрал! — разражается Герман. — Что ты со своего бетона никак не слезешь! Песочницы, говорю, поставим и еще что-нибудь из пластмассы или из дерева.
— А дерево, старое дерево ты не стал искать?
— Дерево! — Долгая пауза. Стефан незаметно старается пододвинуть рисунок под газету. — Что вы с ним сделаете? — спрашивает он.
— С Гаральдом? Что с ним делать? Пусть извинится, и всё.
— Почему это он должен извиняться?
— Сам знает. Обо всем можно говорить, пожалуйста. Но не так, не таким манером. Без этих «остолопов»!
Отец выпрямляется во весь рост. Стоит около стола. Плечи немного наклонены, видно, что недоволен, раздосадован.
— Не так все просто, — говорит он.
На столе газеты, бумаги, фломастеры, циркуль, линейка и большая резинка. Невольно подумаешь — здесь кто-то рисовал. Герман спрашивает:
— Рисовать собирался?
Резинка отскочила в сторону — это Герман играет ею, хочет поймать и сдвигает газеты. Под ними — рисунок Стефана! Он раскрылся наполовину. Красные буквы горят: «Не хотим бетона!»
Стефан молчит. Герман уставился на рисунок. Подняв голову, вдруг говорит:
— Вон оно в чем дело! Я-то тут разоряюсь, объясняю. А дело-то, оказывается, уже сделано, и я осёл ослом! Я-то думал — дай поговорю с сыном, со всеми вами, а тут лежит такая вот бумажка! Это удар в крестец! Подлость! Все — к черту! Всякое доверие — к черту! Вот она правда!
Стефан стоит словно окаменел. Удар сразил его. Он не может дышать, слова вымолвить не может. И вдруг Герман набрасывается на него:
— Дураком меня считаешь! — В глазах ярость, жилы на шее вздулись. Он хватает рисунок, рвет его пополам, еще раз пополам, швыряет на стол и выбегает вон.
Стефан потрясен. Он не в состоянии понять отца. Откуда такая грубость? Он садится за стол, составляет рисунок в одно целое, разглаживает всеми десятью пальцами и уже понял — ничего тут не сделаешь! Плакать хочется. Но глаза сухие. Жгут невыносимо. А слез — нет.
Так он сидит, сдвинул рисунок в сторону, смотрит на открытку Тассо: «Привет из Франкфурта-на-Одере». Какое это было прекрасное время! С Тассо у бабушки! Да, прекрасное время! Самое прекрасное в жизни! И никогда оно не вернется! Никогда!
Стефан замер, не шелохнется. Горько ему. Вдруг слышит, как мать отпирает входную дверь. С ней Сабина. В квартиру сразу врывается жизнь, шумная, суетливая.
Мать заглядывает во все двери. В его дверь — тоже.
— Это мы пришли, — говорит она.
По дороге домой она зашла в универсам, купила кофе, хлеб, лимоны, яиц и — как ей повезло! — бумажные носовые платки. Как давно их не было! Обо всем этом она сообщает в коридоре, громко и радостно. Но что-то никто на ее радость не отзывается. Некому радоваться вместе с ней. В квартире стена — стена молчания. И как только мама-Сусанна почувствовала это, она спрашивает отца: