— Здорово ты это придумал, — говорит он Стефану. — Теперь только и понимаешь, зачем такие сушилки устраивают.
— Знаешь, — говорит Стефан, — прошлой зимой я тоже промок. Дома, у бабушки на Старом Одере. Слыхал про Старый Одер?
Губерт не слыхал. Он спрашивает:
— Это Одер, по которому граница проходит?
— Нет. Я про Старый Одер говорю. Но он тоже недалеко от границы. Там моя бабушка живет. Там я и провалился под лед. Еще до рождества это было. По грудки провалился.
— А как же ты вылез?
— Тассо помог. Схватил меня и держал, а потом и вытащил. Сам-то он все лежа, как по инструкции делал. Держит и тащит потихоньку. Тассо мой друг.
Губерт сидит и думает. Потом говорит:
— Вы оба провалиться могли. Что б тогда было?
— Утонули бы. Замерзли. Под лед бы затянуло. А весной нас бы вытащили. Рыбаки всегда такие истории рассказывают. Жуть берет!
— Хватит тебе! — обрывает его Губерт. — Я и так замерз.
— Все равно тебе теплей, чем нам тогда было. Мы с Тассо и не знали, где нам отогреться. Сперва побежали к Куланке, в его сарай. Это рыбак, старый-престарый. Он как увидел нас, схватил сначала Тассо, а потом меня и поволок к себе в дом, прямо на здоровую деревянную кровать. А мороз ведь.
— Голиком?
— Голиком.
— Ну и ну! — говорит Губерт. Он сидит и даже рот не закрыл, не сводит своих ласковых голубых глаз со Стефана. — И твой друг с тобой, как его еще звали?
— Тассо.
— Тассо. Редкое какое имя, и не запомнишь сразу.
— Это ты не запомнишь. Я его давно знаю.
— У меня тоже друг был. Только его Ганно звали.
Наступило долгое молчание. Шипит компрессор. Сон навевает. Часами они могли бы тут сидеть и не заметили бы, как день погас.
— Сколько мы тут сидим уже? — спросил в конце концов Губерт.
— Не знаю, — говорит Стефан. — Может, уже темно на улице. Как в тюрьме мы здесь.
— Час то уже прошел?
— Один час? Ты что! Скоро шесть уже.
— Шесть? — повторяет Губерт, вскакивает, подходит к своим развешанным вещам, щупает, переворачивает и делается все мрачней и мрачней.
— Никогда они не высохнут. Мокрые совсем.
Он так и стоит и передвигает на шнуре то брюки, то куртку, а Стефан говорит:
— Знаешь — лучше надень.
— Чего?
— Надевай, говорю. Это Куланке-рыбак нам тогда велел. Промокнешь если, говорит, надо барахло выжать как следует и снова надеть.
— Что я, дурак, что ли!
Стефан подошел к развешанным вещам, потрогал:
— Чуть посуше вроде.
— Но все равно холодные.
— Это пройдет, — говорит Стефан. — Ты только надень, вещи быстро согреются.
Глубоко вздохнув раз, потом другой, Губерт быстро натягивает брюки, надевает рубашку. Готово! Ни разу даже дух не перевел. Теперь он стоит как деревянная игрушка, руки развел и застыл. Вдруг опустил голову. Стефан видит: Губерт плачет.
Слезы катятся по щекам, Губерт не вытирает их, лицо уже совсем мокрое.
— Губерт, ты что? Чего ты ревешь?
Губерт не отвечает. Стефан хватает его за руку.
— Нельзя мне домой! Все наружу выйдет! — всхлипывает Губерт.
— Ничего не выйдет.
— Выйдет! — кричит Губерт. — Все наружу выйдет. — Внезапно он перестает реветь, делает какие-то глотательные движения и смотрит в сторону, мимо Стефана. — Заметят они, — говорит он. — Вещи все мокрые — они заметят.
— Ты что, спятил! Из-за того, что твоя одежка сыроватая, ты ревешь тут. А потом — нас же двое.
— Это как?
— Двое. Ты да я.
— Я же гидрант открутил, — говорит Губерт.
— А кто знает?
— Не знает, но я-то мокрый.
— Может, это я открутил, — говорит Стефан.
— Я же мокрый. А почему, спрашивается?
— Потому что ты хотел его закрутить.
— Я? Чего это я хотел?
— Закрутить. Вот и все. Хотел закрутить, вот и промок.
Губерт тихо улыбается.
— Ты так хочешь сказать. А кому?
— Кто спросит — тому и скажу, — говорит Стефан.
Они вышли из сушилки. Губерт пошел налево, Стефан — направо. Вместе им показываться нельзя. Стефан идет туда, где они совсем недавно устроили наводнение. Как только он вышел на лестничный балкон, он сразу увидел — пожарные машины еще не уехали.
Пожарники скатывали шланги. Операция окончена. Вода из подвала выкачана. Прислонясь к стенке, несколько пожарников курят. Стефан слышит, как они переговариваются, но понять не может о чем. И детишек опять набежало человек двадцать. Мальчишек больше, чем девчонок, и маленьких больше, чем больших. Но Сабины не видно, нет и Париса Краузе.