Я взял с полки Библию и открыл оглавление. В Библии нет глав с номерами, как у нормальных книг, это целая куча отдельных книжиц в одном большом томе. Маленькие книжицы по большей части названы именами разных людей, а внутри делятся на главы и стихи. И вот что я прочел у Матфея (глава 5, стих 5):
Про ученых кротиков ни слова, и вообще не кротики — «кроткие». Мама пошутила, наверное, это был каламбур, она часто их придумывает, а еще чаще их придумывал Шекспир, а мы ходили на очень много шекспировских спектаклей, ведь мы жили недалеко от Стратфорда, и в целом я понял эту игру «кротики-кроткие». Я все еще всхлипывал и шмыгал носом, и из моего носа на Библию капнула сопля, так что я непроизвольно вскинул голову, словно Бог наблюдал за мной сверху. Мои родители — бихевиористы, то есть они изучают людей и причины человеческих поступков. Как большинство ученых, они неверующие и я тоже, но я чувствовал, что развозить сопли на странице Библии — неуважительно, и поспешил вытереть капли рукавом новенького и царапучего шерстяного свитера с эмблемой школы Осни. Остался развод как раз на слове «кроткие». Только «крот» и было теперь видно, так что это вполне могли быть «кротики». Я закрыл святую книгу и побрел в кухню.
По привычке я заглянул в холодильник, хотя видеть еду не мог, так что в итоге взял банку газировки, хотя вовсе не хотел пить. Радио было включено, как раз шли «Диски необитаемого острова» — как всегда. Передавали песню битлов, их чаще всего выбирали в этой передаче. На этот раз — «Человек Ниоткуда», текст я знал плохо и в тот день просто сидел за столом и вслушивался в слова. Мне казалось, это все обо мне, я и есть Человек Ниоткуда. Я смотрел на банку газировки, так ее и не открыл. По бокам ее собирался конденсат, стекали вниз капли. Банка словно плакала, и я плакал, и не тронулся с места, пока не закончилась песня. Тогда я утер глаза и подумал над словами матери. Вроде бы я понимал, к чему она клонит. Она пошутила, но не чтобы посмеяться надо мной, а чтобы меня утешить. Она хотела сказать, что у меня теперь нет никакой власти над собственной жизнью, я Человек Ниоткуда, но так будет не всегда.
В тот момент это не помогло. То есть я маму люблю и был рад, что она пытается меня утешить, но, когда тебя травят в школе, умная игра слов мало чего стоит.
А вот на острове она вдруг обрела смысл.
5
Мальчик-остров
На самом деле это не папа сказал, а Джон Донн: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я же на это скажу: если Джон Донн такое сказал, значит, он ни черта не знал про английские школы.
Что странно — должен бы знать. Джон Донн поступил в оксфордский университет, когда ему было одиннадцать лет. Одиннадцать! Не вздумайте меня убеждать, будто он с первого же дня вписался. В конце концов он — сын уэльского скобаря. Наверняка и шмотки у него были не те, и выговор — ни рыба ни мясо, как и у меня. Пари держу: на его долю выпали кое-какие хреновые испытания. Должно быть, это помогло ему потом стать таким замечательным поэтом. Разве что они у него были не такие дерьмовые, как у меня.
Каждый будний день я утром переходил по мосту на остров Осни, в королевство кривых зеркал, где значение имели только спортивные игры. Узкая полоска реки вокруг острова была для меня ежедневным Рубиконом: пересекая ее, я превращался в другое существо, в робота, раба. В остров — совершенно одинокий.
Я проходил сквозь железные ворота, собираясь с духом, словно воин, перед ужасами той битвы, в которую для меня превратилась школьная жизнь. И даже башни и разномастные древние крыши этого мини-городка, такие старинные, такие английские, не согревали мое сердце. Я бродил по школьным коридорам, отупев до состояния зомби, отражения моего лица искажались в ярких металлических кубках с именами других школьников. Я довольно основательно познакомился с этими трофеями: в мои обязанности помимо прочего входило чистить и блистить их. Также я натирал воском мраморную доску с выложенными золотом именами лучших спортсменов года — список восходил еще ко временам короля Георга. Мне приходилось делать всякие странные вещи со спортивным инвентарем, даже глаголы, которыми обозначались эти действия, были мне малознакомы: вощить, закалять. Я разнашивал тесную — не по размеру — чужую обувь и в кровь сбивал ноги. Вслед отбывавшим на матчи автобусам со школьными командами я глядел и с сожалением, и с облегчением: неприятно всегда оставаться не у дел, но зато я выгадывал пару свободных часов. А потом автобусы возвращались, и с ними мой главный мучитель Себастьян Лоам, и я вновь принимался за работу.