— Какой толк приезжать после начала Бона? Духи предков уже уйдут.
Ясудзо страдальчески скривился:
— Перестань, бабка. Знаешь же сама: ребятишки работают.
— В Бон всем положено отдыхать, — угрюмо возразила Сигэ.
— Ну скажи, какой смысл всем тут толпиться, а?
Рядом с родительским домом высился недавно выстроенный дом еще одного внука. Из дверей появилась его жена Сатоми с ребенком. Все вышли посмотреть, как будут зажигать бамбуковый шест. Сатоми ласково обняла сына:
— Смотри, сынок, сейчас будут красивые огоньки.
Тидзуко чиркнула спичкой и поднесла огонь к концу шеста. Пропитанная маслом кора быстро занялась и скоро уже ярко пылала. Ясудзо прикрепил горящий бамбуковый шест к брусьям для белья.
— Огонь, мамочка! Огонь! — радостно кричал крохотный Такэси.
С веранды открывался вид на деревню, объятую покровом темноты. Яркое пламя горело с радостным треском.
В прежние времена на протяжении всего Бона костры обязательно жгли в каждом доме. Целых три дня по всей деревне, словно гигантские свечи, величественно пылали бамбуковые факелы. В последние годы этот обычай чтят лишь в немногих домах — в основном там, где есть древние старики вроде Сигэ.
Обводя взглядом пылающие в разных концах деревни факелы, старуха мгновенно определила, чьи это избы. Вон зажгли костры Сигэаки Китабатакэ и Осаму Кариба. Факел на востоке — наверняка дом Оиси Таниноути. Пылающие шесты — словно послания, заявляющие, что старики в этих домах еще живы.
— Ну всё, бабуля. Пойдем-ка ужинать.
Сатоми с Такэси на руках и Тидзуко направились в дом, Ясудзо ушел убирать в амбар инструменты, и Сигэ осталась в саду одна.
Безветренный вечерний воздух был напоен горячей влагой. Сигэ оглядывала деревню, неторопливо переводя взгляд с одного костра на другой. Факелы постепенно гасли. Еще немного поглядев, как Якумура погружается в свою обычную тоскливую ночь, Сигэ ушла в дом.
Дверь на веранду была приоткрыта. В саду противно квакали лягушки. Дымок курительницы от комаров сизым кольцом опоясывал комнату.
Хинако разбирала вещи в притихшем доме. Она не знала, сколько времени пробудет в деревне, и, лишь увидев невероятное количество одежды, которое впопыхах прихватила с собой, поняла, как хотела сбежать.
Сбежать от телефона, снова и снова с пронзительным звоном врывающегося в ее жизнь. От сплетен и пересудов. От нестерпимой душевной боли. От вечных волнений за свое завтра.
Не могла же она так выдохнуться от одного только рисования? Ах, если бы можно было прожить жизнь, рисуя на бумаге те чувства, что не выразить словами. Увы. Жить в большом городе — значит вить собственное гнездо за невидимой прочной нитью, отгораживающей людей друг от друга. Силы Хинако иссякли; она уже не могла, подобно пауку, бесконечно вырабатывать эту нить из собственной слюны. Тонкая слабая ниточка почти пересохла.
Именно в этот момент родители обратились к ней за советом: что делать с домом? Продать или оставить? В принципе, его можно обновить, перестроить. В общем, решить предстояло Хинако.
Еще совсем недавно девушка и представить себе не могла, что она, загруженная до предела модная художница, отправится в несусветную даль, на Сикоку, затем лишь, чтобы взглянуть на старый дом. Однако в ту минуту ей вдруг так захотелось оказаться как можно дальше от Токио, что она ухватилась за эту поездку, словно за спасительную соломинку. Ей безумно, неистово, яростно хотелось сбежать от Тору Савады.
Тору. От одной мысли о нем ныла душа. Только теперь она поняла, что их отношения, от первой секунды до последней, были лишь хрупким замком на песке. Она даже не рискнула бы назвать выстроенную ими конструкцию отношениями. Разве были они по-настоящему близки?
Разбирая вещи, Хинако нащупала на дне сумки плоский шершавый предмет. Альбом для набросков. Хинако расхохоталась. Нет, она не была бы Хинако Мёдзин, если бы не захватила работу даже сюда!
По-настоящему Хинако увлеклась рисованием в средней школе. В префектуре Сайтама, куда они переехали с родителями, был школьный кружок рисования. После уроков она часами просиживала у мольберта, пытаясь оживить на бумаге мертвые гипсовые скульптуры. Поначалу рисунок напоминал лишь безвольную тень, и все же эта тень была пропущена сквозь взгляд и душу Хинако.
После долгих лет мучительного безмолвия Хинако наконец-то обрела способ выражать свои чувства. Она постепенно распрямлялась, выпрастывая тело из-под тесного панциря.