В этот день я долго бродил по городу, заходя в церкви и равнодушно взирая по указанию красной книжки на мастера Смерти Марии или мастера Страстей Господних. Под вечер я оказался у самой реки. Рейн мощно катил свои исторические воды. Зрелище это поразило меня, как если бы я воочию увидел плавный и неудержимый ход самого все уносящего с собой времени. Я задумался. Я понял вдруг, что только что прожитый мной обыкновенный день имел для меня особенное значение. Он был решительным для меня испытанием, и я не выдержал его. Многие недели и месяцы я безмолвно спрашивал себя, жизнь или смерть, и теперь мне больше нечего было задавать себе этот вопрос. Мысль о Париже предстала передо мной во всей своей ужасающей ложности. Я усмехнулся и, сорвав лист клена у церковной ограды, бросил его в воды все уносящей с собою реки, как утлый кораблик последних надежд.
Я возвратился в гостиницу, поужинал и поднялся наверх. На лестнице я остановился и как будто желал что-то вспомнить, чьи-то слова или только чей-то взгляд, но не вспомнил решительно ничего. Я испытывал давно небывалый подъем. Не зажигая огня в вечереющей комнате, я достал из чемодана револьвер. Сев на диван, я медлил некоторое время в сгущающейся темноте, затем приложил дуло к виску. Все действия мои были теперь так безотчетны, что я не мог бы поручиться, что не спустил курок. Когда широко распахнулась дверь комнаты и в ней появился бегущий ко мне человек, я вообразил в моем возбуждении, что он был привлечен уже раздавшимся выстрелом. Самоубийство не совершилось, но моя душа в те мгновения переступила порог.
Незнакомец вырвал у меня из рук револьвер, я возвращался к жизни, преодолевая немыслимые пространства с той скоростью, о которой не подозревает ученый, исчисливший скорость частиц света. Во мраке комнаты я видел сверкающую седину, белеющее лицо, бритое, резко изваянное, с впалыми висками, глубокими впадинами глаз и тонким разрезом губ. Я услышал звук голоса, глуховатый, но полный глубины. Я отвечал по-английски. В коротких словах я изложил несчастье, казавшееся мне не имеющим выхода. Мой спаситель сел подле меня и взял мои пальцы в свою большую и осторожную руку. Он заговорил. Он говорил, может быть, час, может быть, два, я слушал его не прерывая. Мне было бы трудно воспроизвести здесь смысл его речей. Я понял тогда одно, что моя собственная воля, приведшая меня на край гибели, представлялась ему злой волей, и он предлагал заменить ее своей. Самому себе он, очевидно, казался посланцем небес и исполнителем высших велений. Что же! Может быть, в небе еще кто-то интересовался мной и заботился о моем спасении. Я был готов предоставить кому угодно этот интерес и эту заботу. Я не умер, но я вычеркнул себя из списка живых. Возвращение к жизни не могло быть возвращением в прежнюю жизнь того, кто переступил однажды через заветный порог. Я был послушен новому бытию, покорен руке, взявшей меня и введшей в новое состояние между жизнью и смертью.
На следующее утро мистер Проктор Смит, американец, и я выехали в Остенде по пути в Лондон. Мы путешествовали в лучших поездах и дорогих каютах. Все изобличало богатство моего спутника, соответствующее спокойному могуществу его среди людей и событий. С легким сердцем я мог позабыть рядом с ним мои собственные скромные материальные расчеты. Мы говорили мало друг с другом, как будто условленные тайно о некой великой цели. Я не знал, куда и зачем мы едем, не вспоминал о прошлом и не думал о будущем. В первый раз за много, много дней я испытывал отдых и наслаждался своим послушанием.
Мы остановились в Лондоне. Проктор Смит исчезал на целые дни, я гулял по улицам, не испытывающий прежней боли, не принадлежащий ни этому городу, ни этому дню. Среди людей я чувствовал себя снисходительной тенью. В жизни вселенной я не занимал ни единого дюйма места и не крал у вечности ни малейшей доли секунды. Я был способен проводить часы в комфортабельной зале отеля. Сидя в глубоком кресле, я курил, раскрыв и не читая тоненькую брошюру, которой снабдил меня Проктор Смит. Рай и ад отвечали там усердию или нерадению грешников. Библейские тексты были похожи на формулы заклинаний. В мистических зарослях притч находил духовный путешественник скрижальные камни заповедей. Были грозны слова пророчеств и утешительны стихи песнопений. Я не читал, и я грезил, и я ждал, когда появится в высоком зеркале знакомая фигура. Я узнавал сверкание седины, прикрытой мягкой и молодой шляпой. Бесшумный и властительный Проктор Смит садился против меня в кресло. Мы курили, обмениваясь малозначащими словами. Внезапно я чувствовал на себе острый пристальный взгляд, проникавший до самого дна души. С тревожной радостью я ждал совершавшихся надо мной решений.