Искать-ловить его и возили тогда здешних полицаев. Только зря старались: ушел, не нашли. У бегущего, говорят, одна дорога, а у тех, кто ловит его, может, сотня. Да, пожалуй, и не один он действовал, не без помощи порховских подпольщиков тот театр с офицерами взрывал. Видно, все у них заранее подготовлено было. Потому и поймать механика гестаповцам не удалось.
Спустя несколько дней в деревню Петрово, что за нашим лугом, ночною порой явился какой-то человек. Будешь там, попроси Наталию Ивановну Ивелеву рассказать, как Антонов его своими руками из винтовки застрелил. Кто такой, в ту пору ни мы, ни полицаи не знали: документов при нем никаких не нашли. А Лешка решил воспользоваться этим и, чтобы выслужиться перед своими хозяевами, в тот же день распустил слух, будто убил того самого киномеханика. Набрехал, конечно: механику лет под тридцать было, а убитому, кто видел его, и восемнадцати не дашь.
На другое утро закопали парнишку на окраине деревни, и делу конец: мало ли безымянных могил оставили изверги на нашей земле? Так бы, может, и не узнали мы никогда, кто в той могилке последнее пристанище нашел, но после войны дело обернулось иначе.
Еще раньше, в довоенную пору, часто приезжал к нам на Псковщину ленинградский ученый, профессор Михаил Дмитриевич Мальцев. Обстоятельный человек, и душой к людям открытый. Обо всем умел поговорить, но больше слушать любил. Соберет в избу всех, кто в деревне постарше, у кого стародавнее в памяти не потухло, и просит наши песни петь, былины да небыли рассказывать. А сам все записывает, все записывает. Так иной раз и ночь до рассвета проходит в сказаньицах и припевках, а ему, профессору, значит, еще и еще подавай.
Что с ним, жив ли — не знали мы до самой победы. Только в сорок ли, кажется, седьмом году глядь — приехал живой, здоровый! Поседел, конечно, и плечи ссутулились, и лицом будто на десять лет старше стал. Но не это мне тогда заприметилось, а глаза Михаила Дмитриевича. Понимаете, точно тысяча лет его глазам, до того налиты они через край тяжким-тяжким человеческим горем.
Ничего не сказал он мне в тот первый день. Все молчал, думал о чем-то своем. А начнет спрашивать, так о наших мытарствах под фашистами: как, мол, жили да горе мыкали все эти годы. Потом, вижу, поворачивает мало-помалу Дмитрич к тому, не слыхал ли кто в здешних местах о погибших от рук захватчиков неизвестных людях, особенно из молодых. Я, признаться, не придал большого значения его расспросам, рассказал, о чем слышал, и киномеханика вспомнил. А едва заговорил о парнишке, что в Петрово от пули Антонова погиб, сразу, вижу, — побледнел мой Дмитрич, карандаш из рук выпустил и весь ко мне:
“Он какой же был, — спрашивает, — тот парень? Роста какого, какие волосы, глаза?”
В общем, дело получилось так.
Были у Михаила Дмитриевича Мальцева двое ребят: сын Валентин и дочь Ирина. Началась война. Дмитрич, как все ленинградцы, сначала в народное ополчение пошел, потом на фронт. Жена с дочерью в эвакуацию уехала, а сынок, хоть и всего-то подросток, остался в блокаде защищать родной город. Первое время они с отцом переписывались, потом и это оборвалось: война ведь. А пришла победа, и — нет Валентина, исчез, ни следочка нигде не найти.
Года два, не меньше, разыскивал его Дмитрич, пока, наконец, выяснил, что пропал Валентин без вести в глубоком фашистском тылу, куда с группой наших разведчиков был заброшен на самолете. Он разведчиков тех нашел, которые с сыном были и остались в живых. Расспрашивал их. Говорят, что наткнулись на вражескую засаду, завязали бой, и в бою этом сын профессора затерялся, отстал. Так ли, нет, откуда отцу знать? Может, в плен к фашистам попал, может, и поныне мытарится в этих самых лагерях для перемещенных… Мать с отцом сына ждут, надеются. Хоть ты им доказывай, что сам мертвым видел его, все равно не поверят, не перестанут ждать.
Так и с Мальцевым было: ждал. А узнав у разведчиков, что сын пропал в наших местах, решил приехать и тут выяснить, так ли это, и нет ли других известий.
Ну, скажу я, и трудный же разговор у нас с ним был. Я ведь парня того своими глазами не видел, он ли, нет ли, утверждать не могу, но обнадеживать друга пустыми “не он” совесть не позволяет. В общем, утром, чуть свет, отправился Михаил Дмитриевич к тем, кто видел убитого, — и у нас тут, и в Петрово.
И в тот же день уехал в Порхов. Вернулся оттуда с разрешением вскрыть могилу. Самому ему это было не под силу, здоровьем стал слабоват, так он к людям за помощью обратился. На дворе уже осень стояла, в деревнях — горячая пора, обмолот, а все равно молодежь наша, комсомольцы откликнулись на просьбу…
— Так-так, — нетерпеливо закивал головой Зосима Петрович. — И что же дальше?
— Дальше что? Собрались ребята, да вместе с профессором и разрыли могилку, и труп наверх подняли. Земля наша сухая, песчаная, прели-сырости в ней нет, а потому и сохранилось все так, будто с неделю назад человека похоронили.
Разворачивать тело при всех Дмитрич не захотел. Попросил нас: “Уйдите, оставьте меня с ним одного”.
Мы и ушли, а профессор с ним. И на ночь домой не вернулся. Так до самого рассвета и пробыл один на один со своим горем. Утром все мы опять подались к могиле, и, гляжу я, сидит Михаил Дмитриевич над трупом, а у самого глаза почернели, ввалились, губы сжатые запеклись, голова белая-белая. Посмотрел на меня и шепчет: “Он… Мой Валька… Нашелся…”
…Михаил Васильевич умолк, опустил голову, в колючей щетине его бороды сверкнула слеза. Дарья всхлипывала в углу, не в первый раз переживая чужое, а давно уже ставшее близким горе. Молчал и Буданов. Тишина сгустилась такая, что все трое услышали, как об оконное стекло ошалело бьется, гудит запоздалая осенняя муха.
— Он и теперь приезжает? — нарушил молчание подполковник, не в силах вслушиваться в тягостную эту тишину. — Мальцев?
— Да. — Михаил Васильевич с натугой вздохнул. — Как подсохнет весной, так и тут. Только теперь говором нашим не интересуется: приедет и сразу к могиле. Осмотрит ее, обласкает, где надо, дерн подправит.
Дарья, подавив слезы, добавила:
— Ребятишки деревенские все лето на могилку цветы свежие носят. Отцы, матери не знают, где их сыновья лежат, так хоть мы память храним.
— Как сыновья? — не понял Буданов. — Разве там не один Мальцев?
Воробьев поднял на него строгие глаза:
— Не один. Дмитрич сам не захотел, чтобы сын его в одиночестве лежал. Много таких же могил проклятые окрест нашей деревни оставили. Окруженцы в них, партизаны, расстрелянные гитлеровцами… С разрешения властей мы и перехоронили тогда всех вместе, в одной, братской могиле: Валентин посередине, а еще шестнадцать по обеим сторонам от него, в рядок. Так и лежат…
Зосиме Петровичу захотелось своими глазами взглянуть на могилу. Он начал торопливо складывать листы уже подписанного Воробьевым протокола свидетельских показаний. Михаил Васильевич заметил его торопливость, без особого удивления спросил:
— Идти решил?
— Надо. — Буданов спрятал бумаги. — Хочу до вечера в Петрово успеть.
— Не дело надумал, — покачал головой хозяин. — Там тебе с утра надо быть, чтобы весь день впереди.
И, прикинув что-то про себя, как решенное за двоих, добавил:
— К Александровой иди, к Лиде: она и Валентина откапывала, она и на могилу сведет.
“Верно, — мысленно согласился подполковник, — пойду к ней”.
Александрова встретила его и спокойнее, и мягче, чем утром. Пригласила присесть к столу:
— Не сердитесь на меня, что к “ежу” направила?
— Нет, зачем же, — улыбнулся Буданов. — А подметили вы правильно: еж, да еще колючий какой!
— Это если его мало знаешь. Мы же все тут считаем Михаила Васильевича самым душевным в деревне: не поверите — последнюю рубашку с себя нуждающемуся отдаст.
И, вдруг быстро отвернувшись к окну, может быть, для того, чтобы слезы скрыть, пояснила:
— Были здесь такие, что хотели на мне с матерью свою злость к предателю-братцу сорвать. Михаил Васильевич заступился, не дал. Теперь ничего…