После работы папа отдыхал, а я готовил ужин. Те, кто думают, что мальчики не умеют варить или что это позор, просто дураки. Даже Барух не раз говорил мне, что самые лучшие в мире повара — мужчины. Я рассказал ему, что подаю папе чай, жарю яичницу и варю для нас картошку.
— Пригласи меня как-нибудь на ужин, — попросил Барух.
Я пригласил. Он и вправду пришел. Принес колбасу и буханку хлеба — не такого, какой давали на фабрике. Я вскипятил чай и сварил картошку. У нас тогда не было яиц, и я не смог продемонстрировать, как я переворачиваю яичницу в воздухе. Но он поверил, что я могу. Отец подтвердил. Мы только не посадили Снежка на стол, как это делали обычно. И он свистел, сидя в своей клетке. Мне было немного жаль его. Но я, конечно, в первую очередь, должен был думать о нашем госте.
После ужина папа с Барухом говорили о войне. Они достали большую карту и начали обсуждать положение и спорить, потому что в это время немцы уже начали терпеть поражение на русском фронте. Они водили по карте пальцами и отмечали карандашом места сражений. После этого играли в шахматы. Они были очень усталыми и закончили партию задолго до того, как один из них оказался в выигрышном положении. Так лучше. Мне не пришлось жалеть проигравшего. Когда же они играли по субботам, говорить с ними было невозможно, они так стремились к победе, будто это была не игра, а настоящая война. Может быть, они чувствовали то же, что и я, — я любил выигрывать у отца в карты и очень злился, когда проигрывал.
Если по вечерам отец был не слишком усталым, он садился около моей кровати и мы разговаривали. Как раньше, когда я был маленьким.
Я помню, что однажды, когда я был гораздо меньше, мы сильно поссорились. Мы тогда говорили с ним о маме. И папа спросил меня, что я думаю, кем бы я был, если бы он женился на другой женщине. Ладно, я был бы немножко другим, — сказал я ему, — потому что у меня был бы другой отец, а у папы была бы другая жена. В первую минуту мне даже не пришло в голову, что я ведь говорю о двух разных детях, и каждый из них был бы моей половиной. Я сразу не понял, что этого не может быть. Постепенно я догадался, что папа намекает на то, что я бы просто не появился на свет. Если бы они не встретились, и я бы не родился именно в то время, когда родился, меня бы просто не было. И тогда мы поссорились, и я не хотел с ним разговаривать по вечерам, пока он не пообещал никогда не возвращаться к этой теме.
Сегодня я уже не сержусь. Но даже и сегодня я не могу это себе представить. Мне кажется, что это просто невозможно. Просто я знаю, что в любом случае я бы появился на свет. Родился бы. Может быть, у других родителей и, конечно, выглядел бы по-другому. Но я — был бы именно я. Может быть, это случилось бы не сейчас. Может быть, в другое время. К примеру, после войны. Это было бы не так уж плохо — родиться после того, как все это кончится.
Но с одним я согласился. Это когда мама вступила в нашу беседу и сказала, что я мог бы родиться девочкой. Правильно. Но мне почему-то было смешно об этом думать.
Теперь — что касается имени. Папа сказал, что меня могли назвать Александрой вместо Александра. Но меня звали Алекс. Не могли же звать меня Алекса. Это смешно.
В этой беседе мама поддерживала меня. Она сказала папе, что зря он меня раздражает. Она также сказала, что если я так себя чувствую, значит, так оно и есть. Никто не сможет доказать обратное. Если папа чувствует то, что он чувствует, это тоже правильно. О таких вещах не стоит спорить. Можно только рассказать о своих чувствах.
Может быть, из-за этого разговора я стоял на маминой стороне в вопросе о сионизме. Папа с ней не соглашался. До войны он отказался ехать в Палестину. Он считал, что его дом здесь. Мама чувствовала иначе.
— Ты слишком чувствительна, — говорил он ей.
— Ты все принимаешь на свой счет. Ну и что, что ты еврейка? Ведь есть лютеране, протестанты и мусульмане.
Мама сказала, что это — совсем другое, и они часто спорили и ссорились. Даже тогда, когда это стало уже неважно, потому что теперь никто не мог ехать в Палестину.
Я не очень-то хорошо помню, что говорила мама.
К тому же это было для меня слишком сложно. Что-то вроде спора, который то затухал, то вспыхивал вновь. Иногда они ссорились серьезно, иногда со смехом. К примеру, папа говорил:
— Кто такой сионист? Это богатый еврей, который посылает бедного еврея в Палестину.
Сначала это смешило маму. Меня нет. Они должны были объяснить мне этот анекдот. Но потом, когда папа повторял эту историю, мама всегда сердилась.