Нанехак вдруг заметила, что стала много думать о жизни, а это в общем-то считалось не свойственным эскимосской женщине. Иногда ей даже становилось стыдно от того, что она так много размышляет, и Нанехак старалась уйти от этих мыслей в работу.
Надо было приготовить оленьи шкуры для шитья, выделать их так, чтобы они стали нежными, шелковистыми. Хорошо выделанная мездра оленьей шкуры не раздражает кожу, мягко касается ее и впитывает пот. Нанехак насадила каменный скребок на палку, распластала оленью шкуру на широкой доске и принялась скрести ее, снимая лишнюю, грубую поверхность. Апар разгружал пароход. Отец сидел на китовом позвонке и точил наконечник гарпуна.
Холодную часть яранги освещали костер и каменная плошка с пучком плавающего в жиру горящего мха.
Послышались шаги, и в ярангу вошел Ушаков.
— Нана! Давай чай! — распорядился Иерок, отложив в сторону работу.
Ушаков устало опустился на китовый позвонок и взял из рук Нанехак чашку с горячим чаем.
— Спасибо, Нана, — сказал он. — Нет ничего лучше, как хороший чай. Сразу снимает усталость.
— Мы все сильно устаем, — признался Иерок. — Каждый день столько работать, можно и совсем ослабеть.
— Это верно, — согласился Ушаков, — но другого выхода у нас нет. Если мы сейчас не постараемся, потом нам придется худо. Весь груз надо обязательно перенести на берег, все наше снаряжение. Вот почему я решил отложить окончательную отделку дома.
— Решение правильное, — кивнул Иерок. — Дом можно потом закончить.
— Есть еще одно дело… — сказал Ушаков. — Люди часто отвлекаются на охоту. Как увидят льдину с моржами, асе бросают и берутся за ружья и гарпуны.
— Они истосковались по настоящей охоте, — вступился за них Иерок.
— Я все понимаю, — терпеливо объяснял Ушаков. — Я знаю, что мы должны запастись моржовым мясом не только для себя, но и для собак, на приманку песцам… Но сейчас самое главное — разгрузить пароход. Ледовая обстановка ухудшается, вон сколько появилось на горизонте больших ледовых полей…
— Хорошо, — обещал Иерок, — я поговорю с людьми.
— Спасибо тебе, — обрадовался Ушаков, поставил на деревянный столик пустую чашку и направился к выходу.
Возле Нанехак он остановился:
— А мне ведь тоже потребуется зимняя одежда… Сошьешь мне, Нана?
— Она очень хорошо шьет, — похвалил дочку Иерок. — У нее такой стежок, что летние охотничьи торбаза не пропускают ни капли воды.
— Так сошьешь мне одежду? — спросил Ушаков.
Нанехак прекратила работу, поправила упавшие на лоб мокрые от пота волосы:
— Сошью… Только шкур у нас маловато.
— Шкуры у нас есть. Как только уйдет пароход, разберем грузы, каждая семья пусть возьмет себе столько, сколько нужно для зимней одежды, пологов и постелей.
— А тебе всю зимнюю одежду шить? — спросила Нанехак, оглядывая Ушакова.
— Всю! От торбазов и меховых чулок до малахая.
— Хорошо, сошью, — сказала Нанехак, и тихая, едва заметная улыбка тронула ее губы. Она не ожидала, что такой почетный заказ выпадет на ее долю. Ведь это большая радость — шить для человека, мысль о котором рождает тепло в ее сердце.
На следующий день она нашла Ушакова в его палатке и сняла с него мерку.
Подставляя то руку, то ногу, наклоняя голову, Ушаков с интересом рассматривал молодую женщину, будто видел ее впервые. Нанехак казалась ему то совсем еще юной девчонкой, то уже зрелой, умудренной опытом женщиной. Вот и на этот раз, с закушенной в зубах ниткой из оленьих жил, с озабоченным лицом, обрамленным черными блестящими волосами, она выглядела гораздо старше своих лет, и даже голос у нее был иной, повелительный, что ли. Но Ушаков с удовольствием подчинялся ее приказаниям.
— Вот если бы ты была грамотная, — сказал он, наблюдая за тем, как она узелками отмечает размеры, — то тебе не было бы нужды все держать в голове и на нитке, ты взяла бы карандаш и записала на листке бумаги. Как теперь ты все это запомнишь?
— Ты не бойся, я сошью все впору, — заверила Нанехак, не понимая его опасений.
— Я говорю, что тебе надо учиться, — повторил Ушаков.
— Я и так учусь, — просто ответила Нанехак. — Сначала меня учили отец и мать, а теперь учит муж Апар.