Были еще тосты, речи, пожелания хорошей зимовки.
Но корабельное расписание строго, и в назначенный час капитан Миловзоров сказал заключительный тост и проводил гостей к трапу.
Катер отчалил от борта «Ставрополя», и в эту секунду Ушаков подумал о том, что рвется последняя ниточка, связывающая его и его товарищей с большим миром.
Капитан снял фуражку и помахал ею на прощание, махали и все остальные, кто провожал отходящий катер.
Прощался и Ушаков, тоже махая рукой, а эскимосы стояли рядом с ним неподвижно, словно каменные изваяния. Когда катер отошел от борта подальше, Иерок поделился с друзьями впечатлением о сладком вине и обрадовался, услыхав, что оно не понравилось и его соплеменникам.
— Иногда у них бывает такой извращенный вкус, — заметил Тагью.
Ушаков с любопытством спросил:
— О чем разговор?
— О прощальном ужине, — уклончиво ответил Иерок. — Когда пароход отплывет и сядет солнце, мы начнем наше празднество.
— Какое празднество? — поинтересовался Ушаков, у которого на душе сейчас было совсем не празднично.
— Когда наши песни зазвучат над островом, только тогда мы почувствуем, что по-настоящему дома, — объяснил Иерок. — И еще: когда кто-нибудь помрет и кости умершего истлеют и смешаются с землей…
— Но мы умирать погодим! — стряхивая с себя грусть, улыбнулся Ушаков. — У нас бездна работы, впереди зима. Каждая пара рук на счету, зачем помирать? Верно?
— Да, — всерьез, без улыбки ответил Иерок, — умирать подождем.
Попрощавшись с командой катера, высадились на остров, но не ушли, остались на берегу, разведя из собранного плавника и обломков ящиков большой костер.
«Ставрополь» выбрал якорь и, дав протяжный прощальный гудок, отразившийся от скалистого мыса, медленно набирая скорость, взял курс на выход из бухты Роджерс в открытое море.
Ушаков стоял на берегу, смотрел на удаляющиеся огни парохода и чувствовал, как на глаза навертываются слезы. Он слышал позади себя какую-то возню, сдержанные голоса, но не оборачивался, думая о том, что вот он остается здесь и вместе с ним люди, за жизнь которых он отвечает.
Мелькнул последний огонек «Ставрополя», но оставался еще один, не затухающий, висевший прямо над поглощенным сгустившейся мглой горизонтом. Только потом Ушаков догадался, что это какая-то звезда, а парохода давно уже нет…
Он оглянулся и увидел, что вокруг костра уже собрались люди и некоторые мужчины, в их числе Иерок, держали в руках большие бубны. Сквозь желтую кожу моржового желудка, натянутого на деревянный обод, просвечивали отблески огня.
Ушаков услышал хрипловатый, натруженный голос Иерока, поначалу мало похожий на то, что он считал пением. Но это была песня, и вскоре ее подхватили остальные мужчины, затем к ним присоединились и женщины. Звонкие женские голоса повели мелодию, удивительную, ни на что не похожую, но рождавшую какие-то неясные мысли и чувства.
На освещенное костром место вышел Апар. Он сбросил летнюю кухлянку и остался в клетчатой рубашке. Его напряженное тело уже подчинялось ритму, на руки он натягивал расшитые бисером танцевальные перчатки.
Женские голоса крепли и порой заглушали хриплые мужские. В протяжном песнопении улавливалось что-то от звериного крика, волчьего воя, зимней снежной пурги, прибрежного урагана, ломающего ледовый припай.
Апар двигал в такт ударам бубна руками, и каждым мускул его тела как бы отзывался на мелодию. Лицо танцора было обращено поверх толпы и поющих. Внешне оно было бесстрастно, только широко раскрытые глаза отражали огонь костра и внутреннее напряжение.
Среди поющих голосов Ушаков отчетливо различал юный, звонкий голос Нанехак и удивлялся его силе, красоте и естественности. Песня молодой женщины лилась так же свободно, как рожденный весной полноводный поток.
Под ободряющие возгласы зрителей Апар исполнял древний эскимосский танец, и тот, кто был рожден вместе с этими звуками, понимал смысл каждого его телодвижения.
Из круга поющих вышла Нанехак и шагнула навстречу Апару. У нее не было перчаток, и она махала плотно прижатыми друг к другу пальцами перед лицом, как бы маня и призывая к себе тех, кто смотрел на нее. Она была в длинной матерчатой камлейке из яркой цветастой ткани, под которой угадывалось молодое, гибкое тело.